— Скажите, чтобы не скромничал. Пусть тратит все, до последнего заряда. А вы, Клюгенау, можете приступать к открытию ворот! ..
Когда Карабанов пересекал двор, турецкие шарохи уже рвались осколками, разбиваясь о стены. Через весь двор, по направлению к госпиталю, полз, волоча разбитые ноги, очередной раненый.
Потресов был на своей батарее, единственная пушка которой выглядывала мордой в окно второго этажа.
— Знаю, знаю, — отмахнулся майор. — Сами не дураки. Уже догадались…
Канониры работали медленно, остерегались делать лишние движения, заряды подносили вдвоем, фейерверкер устанавливал прицел. После каждого выстрела каземат наполнялся пороховым газом, настил пола хрустел и вздрагивал, оседая книзу.
— Не боитесь? — спросил Карабанов.
Потресов подошел к груде картузов, уселся поудобнее.
— А чего мне бояться? — ответил он, — если я заговоренный.
Каждый вечер из хурды своей вытрясаю пули, а в меня — ну хоть бы одна!
За стенами цитадели уже закипала, кроваво пенясь и взрываясь криками, битва за снятие осады, и Карабанов сказал:
— Да, господин майор, честно говоря, не думал я выжить.
— Вам что, — отозвался Николай Сергеевич, — вы молодой, вы долго жить будете. Да и забот у вас не прибавится. А вот мне…
Артиллерист вздохнул и в паузе между выстрелами, разгоняя перед собой синие волокна дыма, закончил:
— Как-то там дщери мои поживают без батьки? Наверное, писем для меня скопилось немало? Они ведь у меня, Андрей Елисеевич, хорошие, — выговорил он с удовольствием в голосе. — Душевные девицы…
Блеснуло вспышкой огня, по плечам и по голове Карабанова забарабанило чем-то тяжелым. В грохоте и протяжном звоне оседала пыль. Майор Потресов схватил Карабанова за плечо и, сползая с картузных мешков, пригнул поручика к самой земле.
— Потресов, да… пустите! — выкрикнул Андрей.
В рассеянном дыму обозначился разбитый скелет лафета, вокруг лежали мертвые канониры, и Потресов все дальше и дальше сползал с картузов, не выпуская плеча поручика.
— Господин майор… да встаньте же!
И только сейчас Карабанов вдруг понял, что Потресов убит наповал осколком деревянной щепы, которая вонзилась ему в грудь, подобно острому кинжалу. Он выдернул щепу, приник к груди майора, чтобы уловить биение сердца, но это было бесполезно.
Сердце старого солдата уже молчало.
— Боже мой, — всхлипнул Карабанов, ощупывая себя, и такая страшная жалость к майору душила его, какой еще никогда не испытывал он в своей жизни ни к женщине, ни к ребенку, ни к самому себе…
«Xорошие…» — вспомнил поручик, и если бы мог тогда разорвать себя на восемь кусков, то каждым бы куском таким навеки прирос к дочерям Потрссова, и они были бы, наверное, счастливейшими на свете…
Вышел на двор, продолжая плакать.
— Помогите вынести, — сказал Андрей солдатам. — Майора убило там… И канониров, кажется, тоже!
Клюгенау ничего этого не слышал — его пионеры отваливали от ворот камни, откатывали прочь телеги. Штоквиц уже выстраивал людей на дворе с оружием и вещами, чтобы сразу же выходить из крепости. Битва неудержимо подкатывалась к самым стенам цитадели, и турецкое войско, теряя на бегу награбленное, спешило по Ва некой дороге.
Старый гренадер Хренов тоже подошел к воротам, аккуратно поставил в козлы винтовку. Котомку свою проверил слегка на ощупь, махнул рукой.
— Кажись, — сказал он, — казенного-то за мной ничего и не было вроде?
Клюгенау посмотрел на старика из-под очков:
— Небось, отец, первым выйти желаешь?
Старый вояка вскинул котомку за спину:
— Да по совести уж скажу: все бы оно и ничего, да под конец-то уже… надоело!
Клюгенау поцеловал старика в обе щеки.
— А ведь ты красивый, старик! — сказал ему прапорщик. — Я только сейчас заметил, какой ты красивый…
Ворота Баязета с тяжким скрежетом открывались перед ними.
Все закончилось для него выстрелом — тем, которым осыпался за ним в Петepбурге. Баязет был для нас как гордиев узел, и мы сумели разрубить его с мужестом. Тогда мы все были едины, словно пальцы в кулаке, крепко сжатом.
Но у каждого из нас были в душе запутанные узлы, и Андрей Карабанов не смог разрубить его в своем одиночестве. Мне жаль этого че ловека, который был не так уж плох, как о нем принято думать…
Высказывание фон Клюгенау
ФАЗАНЫ И ШАЙТАНЫ
1
Карабанова трясла лихорадка. Трясла не вовремя — на службе, на кордоне. Он схватил ее, заодно с Георгиевским крестом за храбрость, в славном баязетском «сидении».
Это было всего два месяца назад.
Неужто два? ..
За стеной отхаркивались злые верблюды. Андрей лежал на низеньком топчане, старенькая шатка свисала на земляной пол Хитрющие персидские клопы падали с потолка.
— Егорыч… Хоть кто-нибудь, — позвал он. — Придите!
Его снова скрутило. Сначала кинуло в бок — прилепило к стенке.
Потом, словно в падучей, стало выгибать дугою, и поручик колотил зубами — часто и зябко.
— Погиба-ба-баю…
Вошел Егорыч, ни слова не говоря, набулькал в грязный стакан желтой от хины водки. Сквозь стучащие зубы поручика влил водку ему в рот.
— Лежите с миром, — сказал казак. — Авось полегчает, ..
Карабанов притих под бешметом. Крупная слеза выкатилась из-под плотно стиснутых век. Одна, другая, третья…
— Оно, конечно, — вздохнул Егорыч, и себе наливая водки. — Вам на линии служить навыка нету… Прямо скажу, издохнуть тута очинна просто!
Узкое оконце вдруг закрыл шершавый, весь в репьях и струпьях, бок верблюда, который начал чесаться о стену кордона.
— Отгони, — хрипло велел Карабанов, — стекло ведь выдавит, азиат горбатый…
Егорыч, сморкаясь в угол, вышел. Карабанов снова закрыл глаза, и сразу же двери — высокие белые двери, в резьбе и пышном золоте, — эти двери распахнулись перед ним. «Ваше императорское величество, — сказал Андрей, льстиво кланяясь недвижной тени возле окна, — имею честь доложить вам, что я, брошенный и забытый всеми, подыхаю на пограничном кордоне, на котором все обстоит благополучно! ..»
Егорыч грубо растолкал поручика.
— Да ну тя! — сказал он. — Будя с собой-то гуторить… Может, ишо плеснуть крепенькой?
— Дай перо, — попросил Карабанов. — И придвинь чернила…
И перо ему подали, и чернила придвинули.
«А кому? — вдруг с ужасом подумал Андрей. — Кому писать мне? Никому я теперь не нужен…»
