Ватнин подполз к юнкеру, прижал его голову к своей запы ленной, пропахшей порохом бороде:
— Ну, целуй же… Целуй меня, сыночек. Крепче целуй, может и не свидимся более! А ты не бойсь, — приговаривал он. — Страшно тебе — да? Ты меня придерживайся. Я мужик хитрушший — вместях-го не пропадем…
Есаул оттянул ногу в казацкой шароварине, вытянул из кармана щепотку табаку, стал вертеть цигарку, откусывая бумагу зубами.
— Вишь? — сказал он, кивая на двор, где суетился Пацевич. — Вишь, говорю, как старается-то? Только ни хрена у него, дурака, не получится… Эй, станишные! — гаркнул он. — Стреляй почаще!
Пацевич выбрался на крышу, где лежали казаки двух сотен — ватнинской и карабановской. Держа в руке «семейный бульдог», он велел сейчас же прекратить стрельбу, иначе…
— Иначе прихлопну каждого, как муху! — объявил он. — Каждого, кто осмелится мне перечить. Слышали, лампасники?
Убитые казаки лежали здесь же, на крыше, и были закрыты той самой простыней, которую Пацевич велел развернуть над передним фасом крепости.
— Есаул Ватнин, — сказал Пацевич, показывая на мертвецов, — вы ответите за эти жертвы перед военным прокурором в Тифлисе!
Ватнин так и подскочил:
— Чо? Я-то?
— Именно вы. Этих жертв не было бы, если бы вы, разгильляп, слушались моих приказов.
Дениска Ожогин почти повис над карнизом. Отстрелянные гильзы высверкивали из-под затвора его винтовки. Казак старательно опустошал обойму, и на последнем патроне Пацевич тяжелым сапожищем наступил ему на мягкий зад:
— Перестань… Ты приказ слышал?
— Слышал, ваше высокоблагородие. Так ведь присяга-то мною дадена…
— Я тебе и присяга сейчас, и отец родной. Понял?
Трехжонный хмуро притянул к себе винтовку. Перезаряжая ее, он — будто нечаянно — наставил дуло на Пацевича.
— А в присяге-то, — намекнул он, опасно бледнея, — как сказано? .. Ради Отечества пользы, коль нужда подопрет, так и батьку родного можно пришлепнуть…
— Убери винтовку! — крикнул Пацевич, отстраняясь. — Я тебя сейчас, паршивца…
Тут его остановил Ватнин:
— Казака не сметь трогать!
— А тебе, мужику, больше всех надо? — Пацевич потряс «бульдогом» перед носом есаула. — Погоди, ты у меня в графы выслужишься… Граф коровий!
Ватнин глянул в черное очко револьвера и перевел взгляд на лицо полковника: губы Пацевича тряслись, глаза совсем растворились в какой-то желтизне. Да-а, сейчас ему сам черт не брат, такой застрелит…
— Немедленно, — шипел на него Пацевич, — вели головорезам своим прекратить стрельбу… По-хорошему говорю, есаул.
Проникнись этим!
И, говоря так, Адам Платонович вдруг почувствовал, как прямо в живом ему мягко, почти ласково ткнулось дуло ватнинского револьвера.
— С крыши сбросим, — тихо сказал Ватнин. — А здесь высоко! ..
Не пытайте судьбу, господин полковник. Сбросим и скажем потом, что сами кинулись. У нас порука круговая — никто не выдаст… А от присяги воинской мы не отступимся!
Пацевич обессиленно шагнул от есаула.
— Ты что? Ты что? … Ну, — выговорл он, — стреляй в меня.
Можешь убивать, старый душегуб!
И есаул крикнул радостно:
— Казаки, слышали? Полковник разрешает стрелять по туркам… Бей их, станишные! Руби их в песи, круши в хузары!
Передний фас Баязета снова зачастил пальбой, и полковник спустился
— от греха подальше — на двор. «Черт с ними, с казачьем, — решил он машинально, — лишь бы скорее открыть ворота, чтобы уйти отсюда…»
Во дворе Исмаил-хан Нахичеванский считал камни.
— .. .Тридцать и восемь — отваливали от ворот гранитную глыбу, — тридцать и девять… сорок… Так, одна телега есть, начинай другую! ..
Сорок первый камень — громадный круглый валун, который вчера еще казался таким легким, — сейчас никак не подавался с места. Лица милиционеров посинели от натуги.
— Помогите же! — крикнул Исмаил-хан солдатам.
Никто не двинулся. Люди стояли понуро, ружья были составлены в козлы. Но крепость еще оборонялась. Из каких-то лазеек, куда не знали как проникнуть офицеры, летели в противника меткие пули. Творилось нечто неслыханное в истории войн: над крепостью давно уже были выкинуты белые флаги, но крепость и не думала сдаваться; наоборот, продолжала бой…
Шюквиц подошел к Пацевичу, нехотя козырнул:
— Гарнизон построен. Вы так велели.
— Пусть быстрее открывают ворота. Безумцы еше стреляют, но мы за них не в ответе… Господа, — строго обратился Пацевич к офицерам, — грех за лишнюю кровь пусть ляжет на ваши мундиры.
Я умываю руки… Стоит мне отвернуться, как вы подстрекаете солдат на продолжение этой бойни… А тут еще этот бесноватый Никита Пустосвят, место которому в сумасшедшем доме! — Полковник показал на огца Герасима и закончил свою речь словами: — Я не ударю, — сказал он,
— пальцем о палец, если этого попа турки будут резать даже на моих глазах…
Сивицкий появился в дверях госпиталя.
— А когда начнут резать моих раненых, — громко сказал врач, — то научите меня, пожалуйста, как надо ударять пальцем о палец!
Вы, очевидно, это умеете…
— Раненых понесем, — сгоряча расччдил Штоквиц.
— Куда понесете? До первой же ямы? … Нет уж, господа! Вы не вояки… И если не можете защитить нас, так подарите хотя бы нам свое оружие. Я остаюсь при госпитале, и мы будем драться…
Прощайте!
Милиционеры наконец отодвинули сорок первый камень, побуждаемые торопиться напоминанием турок, — таран их теперь бухал в ворота где-то совсем рядом. Ездовые уже начали выводить лошадей из конюшен, впрягать их в обозные фургоны.
— Знамена вынесите на правый фланг, — распорядился Адам Платонович. — Те, кто почище, пусть переходят в переднюю шеренгу. Мы же не варвары, господа. А на выходе из крепости наг наверняка встретят английские корреспонденты. Может, даже будут фотографировать!
Карабанов расстегнул кобуру и достал револьвер.
— Глупость тоже имеет предел! — выкрикнул он.
Штоквиц подоспел в последнее мгновение, и пуля, направленная Карабановым себе в висок, улетела в небо.
— Уйди! … Не мешай! …
Комендант с силой выкручивал револьвер из руки поручика.
— Решили сохранить благородство? — говорил он, злобно пыхтя. — Знаем мы эти дворянские штучки… Her, милейший, не выйдет! Отвечать за свой позор будем в месте…
— Идиоты, — сказал обезоруженный Карабанов. — Вы все идиоты, и нет вам никакого оправдания! …
И тут случилось совсем непредвиденное — как раз такое, о чем генерал Безак забыл написать в своей «зелененькой книжечке».
