Все это он проделал одной рукой. Но другой рукой Губницкий притягивал к ответственности тех же самых геройских ополченцев. Буквально из пальца прохиндей высосал юридическую формулировку для привлечения к суду руководителей боевых дружин. Казуистика строилась таким образом: «за участие в разбоях в отношении к мирным японцам, приходившим к нам ловить рыбу…»
Жестокая правда тех дней такова: предателю удалось разоружить ополченцев, квартировавших в Петропавловске и ближайших от города поселениях. Отвечать за это преступление следовало бы и Плеве, который дал Губницкому самые широкие полномочия. Но руки Губницкого (а тем более руки министра внутренних дел) оказались слишком коротки, чтобы дотянуться до берегов Охотского моря, где боевые дружины продолжали священную войну с оккупантами…
От самого устья Тигиля до мыса Лопатка все лето подряд Камчатку трясло от частой пальбы — патронов не жалели. Ополченцы прибрежных деревень и стойбищ отражали каждую попытку японцев закрепиться на побережье. В Большерецке произошло уже настоящее сражение — там дружинники перебили всех налетчиков, факелом сгорела большая японская шхуна.
Выискивая слабейшие места в обороне, японцы решили высадиться на самом севере Камчатки, в безлюдном и суровом Карагинском краю, где жили безграмотные коряки и камчадалы — прямые потомки первых русских землепроходцев, осевших здесь со времен Дежнева и Атласова. Камчатские патриоты наголову разгромили японский десант, и лишь пять захватчиков с трудом добрались до шхуны вплавь, остальных добили меткие выстрелы.
В Токио никак не ожидали, что пустынная Камчатка ответит пулями из-за каждого камушка, ответит плотными залпами из гущи диких шеломайников. Японская военщина замыслила операцию по захвату Командорских островов — совсем уж беззащитных, благо там проживали лишь 300 алеутских семей (а здешние богатства котиковых лежбищ и последние каланы давно привлекали самураев). Рано утречком, когда жители еще спали, японцы высадились на архипелаге. Японский офицер, потрясая саблей, поведал алеутам, что отныне Командоры — земля священного микадо, в честь чего над островами был поднят японский флаг. Алеуты — люди спокойные: они дождались ветра с дождиком, а потом нанесли захватчикам удар такой убийственной силы, что самураи вверх тормашками закувыркались с островов в море…
[9]
Ямагато было ясно, что без поддержки крейсеров на Камчатке нечего делать, нужна мощь главных корабельных калибров! Но действия японских крейсеров были скованы единоборством с кораблями Сибирской флотилии, а в Охотском море еще околачивался английский крейсер «Эльджерейн»…
Тридцатого июля Губницкий велел Соломину собираться.
— Я в Америку не поеду, — твердо заявил Соломин. — Лучше я буду сидеть в камчатском карцере.
— Америка в таких, как вы, и не нуждается. Ступайте на «Минеоллу», там для вас отведена самая лучшая каюта…
На этой поганой «бандуре», которая никак не свидетельствовала о бурном развитии американской техники, Андрею Петровичу отвели каюту без иллюминатора и вентиляции, похожую, скорее, на мрачную грязную нору. От соседства кочегарок переборка раскалялась так, что на ее поверхности, кажется, можно было отпарить брюки. Легионы тараканов сыпались сверху шуршащим дождем, от клопов не было никакого спасения…
Хотелось бросить последний взгляд на Камчатку, и Соломин толкнул дверь на палубу. Увы, дверь предусмотрительно закрыли снаружи, очевидно по приказу Губницкого, боявшегося, как бы этот «сумасшедший» чего-либо не натворил. От работы склеротичных машин единственный стул в каюте, припрыгивая, начал двигаться с борта на борт, словно в спиритическом сеансе. Наконец кто-то вставил ключ в дверь и провернул его в скважине, выпуская Соломина в коридор.
Перед ним стоял каютный юнга — тщедушный американец с красными, как у альбиноса, глазами. Соломин пожалел его.
— Ну и вид у тебя, дружище! — сказал он юнге. — Будто ты целую неделю не мог выбраться из кабака.
— Кабак, сэр, все-таки лучше «Минеоллы», сэр. Два раза «сэр» — это признак уважения.
— Куда же вы плывете с клопами и тараканами?
— Топиться, — ответил юнга с красными глазами.
— Сэр! — напомнил ему Соломин.
— Простите, сэр…
Петропавловск (такой ненавистный и такой любимый) уже пропал за кормою, будто его никогда и не было, а лишь приснился в кошмарном и сладком сне. Слева по борту Соломину подмигнул почти приятельски желтый глаз маяка. Щелкнула дверь под «комодом» капитанского мостика — из пассажирского салона вышел Губницкий в шелковом японском халате, расписанном чудовищными драконами, с ярким американским полотенцем на шее.
— А вы преступник, — заявил ему Соломин. — Я сожалею, что удержал ополченцев… они бы вас разорвали, как собаки кошку! Ответьте мне — куда вы дели весь камчатский ясак?
Губницкий поддел на палец кончик полотенца, стал тщательно вытирать в ушах (кажется, он выбрался прямо из душа).
— Не хватит ли объяснений? Что вас тревожит этот вонючий ясак, до которого вам уже давно нет никакого дела?..
Машины «Минеоллы» стучали, словно бабкины ходики, из трубы валила копоть, будто от дрянной керосинки. Стало муторно. Вернувшись в каюту, Соломин нашел под подушкой записку, коряво начертанную по-английски: «Если хотите еще пожить на этом дурацком свете, ничего не ешьте от нашего стюарда. Честный американец». Конечно, разделаться с Соломиным в море проще простого. Обернут в простынку, как дитятю, и бросят за борт, а потом поди проверь, отчего загнулся.
Но когда прозвенел гонг, зовущий к ужину, Андрей Петрович все-таки направился в салон. Кабаяси, хорошо войдя в роль корабельного стюарда, из-за спины Соломина наклонил бутылку с джином над его стаканом, сказав с наглой улыбочкой:
— Скоро вы увидите моего друга Фурусава.
Соломин уже видел его друга Фурусава с раскроенным черепом, но в этот момент понял слова Кабаяси таким образом, что его решили доставить, в Японию.
— Еще чего не хватало! — закричал он. — Я никогда не сдавался в плен, а значит, никто не имеет права…
«Минеоллу» дернуло на волне так, что изо всех тарелок выплеснуло потоки рыжего овощного супа. Отлетев к переборке, Губницкий уцепился за стойку пиллерса, над его головою раскачивалась клетка с черным мадагаскарским попугаем.
— Да, — заявил он Соломину, — «Минеолла» должна навестить Японию, и это меня нисколько не оскорбляет, ибо война не должна мешать торговле. Но вас, сударь, — договорил он, — я выкину за борт напротив Охотска — радуйтесь!
Андрей Петрович с ужасом вспомнил о грозном охотском баре, на котором разбились и погибли уже столько мореплавателей.
— Вы это ловко придумали, — сказал он Губницкому. Слишком ловко!
