Потом к поручику подошел сумрачный французский полковник.
— Архангельский губернатор — полковник Доноп, — представился он. — Это вы большевик?
— Да, я большевик.
— Говорят, вы заграждали фарватер перед нашими кораблями?
— Да, это я делал.
— Почему вы остались в Архангельске, когда другие ушли?
— А почему вы появились в Архангельске?
Доноп помялся.
— Надо носить погоны… — заметил он вдруг.
— Флотилия наденет — и я надену, — ответил ему Дрейер.
В потемках тихой улочки, невдалеке от кладбища, где осели в болото могилы безвестных мореходов, кто-то окликнул поручика:
— Николай Александрович… стойте!
Это был радиотелеграфист Иванов, член партийной ячейки. Он подошел к Дрейеру, дососал окурок, притопнул его каблуком.
— Что передать-то? — спросил, оглядевшись. — Куда?
— Да нашим… в Вологду?
Дрейер обнял и поцеловал матроса.
— Передай главное: Архангельск на месте, а мы в Архангельске тоже на месте… Как хорошо, что я никуда не ушел!
* * *
Что сделали англичане, заняв Архангельск? Они закупорили подходы к этому городу двумя пробками (одна пробка — на Двине, другая — на железной дороге), чтобы спокойно, отсиживаясь взаперти, провести мобилизацию белой армии. «Пробки» же эти, пока белая армия не создана, удерживали сами интервенты.
По реке, взбаламученной и задымленной, ещё тянулись в Котлас караваны беглецов. Теперь держи этот Котлас зубами, вцепись и не разжимай зубов, ибо за Котласом — Вятка, за Вяткою — Пермь, а за Уралом — Сибирь, и оттуда скоро попрет адмирал Колчак… Ленин отдал суровый приказ: держать Котлас во что бы то ни стало!
Самокин сбежал по сходне на горячую палубу буксира «Элеонора». В низенькой каюте Павлин Виноградов что-то быстро писал.
— Садись. Я пишу как раз Кедрову в Вологду доклад! Хотя мне сейчас не до докладов. Но должны же они всё знать точно…
Через открытый иллюминатор долетал гам голосов, треск ломаемых пристаней, плач детишек, мычанье коров: на реке — паника.
— Ты откуда сейчас? — спросил Самокин.
— Был в Шенкурске, там же узнал, что Архангельск пал. На этой вот посудине проскочил верст семьдесят к северу и англичан еще не встретил. Река чистая! Но и наших не собрал. Военкома Зенковича, говорят, на улице зарубили шашками. А кое-где по лесам да по кочкам шляются группами. Человек по пять, по десять. Собирать их в армию — мука мучная!
— Хоть кто-нибудь из военспецов ушел за нами?
— Почти все остались у англичан в Архангельске… Но эти трусы! Эти проклятые шкуры…
— Кого кроешь, Павлин? — спросил Самокин.
— Верно говоришь, Павлин… А ты ничего не слыхал, как там с Мудъюгом? Ходят слухи, что мудьюгские дрались.
— До Мудьюга ли теперь?
— Жаль, — призадумался Самокин. — Там двое наших, еще с «Аскольда». Наверное, погибли… Вокруг предательство.
— Теперь из этого предательства надо вылезать, — сказал Павлин. — Ты пойдешь со мною?
— А куда ты сейчас?
— Рвану на Котлас, соберу всех, кого можно. Сколочу эскадру и брошусь с нею вниз по реке — будем брать Архангельск с бою!
Самокин нежно взял руку Виноградова в свою:
— Павлин! У тебя слишком горячая голова. Не надо тебе брать Архангельск, а надо держать Котлас…
— Ты на какой коробке прибыл? — спросил Павлин.
— На «Повезухе».
— Сколько она дает?
— Узлов тринадцать вниз, а вверх — меньше.
— Дай мне ее! — стал просить Павлин. — Мне нужна скорость, скорость и скорость… Пулеметы есть?
— Не дам, — твердо ответил Самокин. — У меня дело, и дело препоганейшее. Нумерной полк бросил позицию, зашел в деревню. Командиры пьянствуют, а бойцы грабят… Пойду усмирять!
Павлин Виноградов резко провел рукой по горлу:
— Вот так! Без ножа режемся. Все надо начинать с самого начала… Скажи: сколько штыков мы можем выставить?
— Две тысячи наскребем… на весь фронт!
— Я пошел, — заявил Павлин. — Времени терять нельзя.
— Постой! — задержал его Самокин. — Забыл тебя спросить: у тебя ведь в Архангельске остались жена и сын… Как они?
Стоя на сходне, Виноградов удивленно пожал плечами:
— Что ты мне задаешь идиотские вопросы? Неужели в такой момент я могу думать о жене и сыне? Ну, соображай сам… Жена не дура, как-нибудь выкарабкается… Прощай, Самокин!
Этот человек (даже не военный — учитель) волею революции стал командиром флотилии и с боями повел ее по рекам, — таким чудесным и милым рекам… Мостик под ногами его был как решето от града осколков, вокруг падали мертвые люди, из деревень стреляло по ним кулачье, экипажи пароходов поднимали бунты, разливанное море самогонки дурманило самых стойких, — а он, скромный народный учитель, неуклонно продолжал держать фарватер.
После боев, вспоминая, как в дыму уходил от него английский монитор, Павлин Виноградов мучился:
— Черт! Ведь я мог его еще таранить. Почему не сделал этого?
Это был человек риска и феноменальной отваги. Настоящий боец революции. Уже через несколько дней Павлин Виноградов пал, сраженный взрывом на мостике. Его много обвиняли тогда и потом в излишней рискованности, которую называли авантюризмом. Штабы брали с него расписки, что он не будет жертвовать кораблями. Ему угрожали приказами, чтобы он не двигал свою флотилию дальше. Он лежал на мостике, уже мертвый, когда его — мертвого! — еще продолжали сдерживать…
Именно этот человек. Павлин Федорович Виноградов, своей безумной отвагой выполнил приказ Ленина: он спас подступы к Котласу… «Безумству храбрых поем мы песню!»
* * *
Самокин выстрелил из маузера в землю — раз, два, три.
— Вперед!.. — звал он.
И думал: «Ну какие сволочи… таких еще поискать надо!»
Полк — без командиров. Пьют. Хохочут. Никакой ответственности.
— Вперед, мать вашу так-растак!
Такие вещи не забываются… полк пошел вперед на врага. Опять с этим дурацким хохотом. Потом поднял руки и четким марш-маршем всем составом сдался противнику. И оттуда, уже из вражеских окопов, они продолжали смеяться над ним… над Самокиным!
Самокин повернулся к своим матросам:
— Пошли, ребята. Найдем командиров…
Командирами этого нумерного полка, которого больше не существовало, были сплошь эсеры и анархисты… Хорошенький «хвост» они перетащили сейчас на сторону врага. Надо разобраться с ними!
