— Он знает об этом? — спросил Бонапарт.
— Знает, и мучается страхом.
— Уже хорошо! Наконец, подозрителен и матерый шуан из дворян Буве де Лозье… Послушайте, Савари, я не понимаю: неужели из этих людей нельзя выжать последние соки?
— Из них уже ничего не вытечет.
— Моисей даже из камня в пустыне добывал воду… Крелю объявили, чтобы готовился к казни.
— Нельзя ли пожить еще? — спросил Крель.
— Один ответ — один день, — отвечал Савари.
— Так не пойдет. Это не деловой разговор.
— Чего же вы от меня хотите?
— Мой ответ будет стоить всей моей жизни.
— Где Кадудаль? — спросил Савари напрямик,
— Глупцы… он с августа гуляет в Париже.
— Вся жизнь! — напомнил Савари.
— Ладно. Братья Полиньяки добыли форму консульской гвардии. Переодетые в эту форму, роялисты устроят нападение на карету консула по дороге в Сен-Клу или в Мальмезон.
— Это мне известно, — сказал Савари как можно равнодушнее (хотя внутри у него все трепетало от радости). — Когда Кадудаль встречался с генералом Моро?
И тут допрос сразу же дал осечку.
— Такое невозможно, — ответил Крель. — Моро никогда не пойдет на связи с роялистами из Лондона…
С этого момента Бонапарт сам взялся управлять тайным сыском, проявив в этом деле тонкую проницательность, знание людской психологии, мастерство следователя. Скоро уже не Савари консулу, а консул Савари излагал точную обстановку развития англо-роялистского заговора.
— С августа, с августа! — кричал он. — Кадудаль уже полгода шляется по Парижу, а что вы знаете о нем? Англичане высадили в это время у мыса Бивилль четыре отряда головорезов, а где их следы, Савари? О чем вы думаете?
Савари склонился в глубоком поклоне:
— Мною сегодня взят опасный Буве де Лозье.
— Ах, какая добыча, Савари! Надеюсь, вы не забыли поцеловать его под хвостом? Так идите и поцелуйте…
Савари вернулся в тюрьму Тампля, велел снять с ног шуана обувь и посадить в кресло на колесиках. Буве де Лозье, сидящего в этом кресле, придвигали к пламени камина.
— Пишегрю в Париже! — закричал он, не вытерпев боли ожогов. — Я скажу, только отодвиньте кресло… Кадудаль и Пишегрю были на улице Анжу у генерала Моро…
Измотанный после допроса, Савари вернулся из Тампля во дворец Сен-Клу, где бал был в разгаре. Обвитый лентами серпантина, осыпанный блестками конфетти, Бонапарт оставил танцующих и справился у Савари — как дела?
— Они были у Моро… Буве де Лозье сказал правду: Моро отказался участвовать в заговоре и выставил их вон.
— Но этого уже достаточно, — сказал Бонапарт. — Теперь дело за вами, Савари! Я занят танцами, и мне, первому консулу, не пристало шляться по чужим квартирам.
Савари посмотрел на его довольное лицо:
— Черт побери, но я тоже не занимаюсь этим…
В ночь на 15 февраля 1804 года дивизионный генерал Моро мучился застарелым военным кошмаром. Дороги отступления были разбиты копытами конницы, кузнечный фургон отбросило взрывом в канаву, из ящиков сыпались гвозди и подковы, из рванины мешков выпадали куски угля. Потом грянул выстрел, и Моро проснулся в комнате, уже ярко освещенной.
Надежный «французский» замок сработал.
— Генерал Моро, встань… ты арестован!
Он увидел перед собой секретарей Робеспьера. Два привидения погибшего мира — Демаре и Дюпле.
Оба держали в руках белые костяные палочки — принадлежность агентов бюро тайной полиции.
— Мы с вами уже знакомы, — сказал Моро.
— Да, мы состояли в одном якобинском клубе.
Сказав так, они разом шагнули вперед и одновременно коснулись плеч Моро белыми палочками, словно накладывая на генерала незримое клеймо вечного проклятья:
— Одевайся, Моро! Пришла и твоя очередь…
7. Французы, судите!
В пансионе мадам Кампан учили, что для прогулок в Лоншане годятся духи с запахом жасмина, в салонах Сен-Жермена неприличен даже слабый аромат пачули, парфюмерия Парижа готовила духи для театра, для вечерних журфиксов, но даже мадам Кампан не могла бы точно сказать, какие духи лучше подходят для посещения государственных тюрем.
Александрине Моро исполнилось двадцать два года. Мать сказала ей, что в роду Гюлло еще не было арестантов:
— И тебе не стыдно показаться в Тампле?
— Нет! Не было же стыдно Бонапарту отрывать от меня мужа, отрывать отца от детей…
Двор Тампля был переполнен публикой, нищей и богатой, простой и знатной, плач женщин сливался в один протяжный вой, здесь же весело играли дети. Иногда в окнах, тюрьмы показывались руки — страшные, изувеченные. Лиц узников не было видно, но слышались их сдавленные голоса:
— Нас пытают! Мы умираем в муках… Скажите всем — мы честные патриоты Франции! Да здравствует республика!
— Будь проклята эта республика! — звенело из других окон. — Пусть вернутся добрые короли…
Стоило во дворе появиться тюремному, начальству, как толпа родственников обступала его с вопросами, о своих отцах, братьях или сыновьях. Диалоги были одинаковы:
— Его в Тампле нет, ищите в Консьержери.
— Из Консьержери меня послали сюда.
— Тогда поезжайте в тюрьму Ла-Форс…
В канцелярии Тампля молодой чиновник-бонапартист (об этом легко было догадаться по красной гвоздике на его сюртуке, заменявшей отсутствие ордена Почетного легиона) вызвался проводить женщину до камеры свиданий. Следуя длинным коридором, он ловко вставлял в свою речь вопросы — а где же Рапатель? а где же Лагори? При всей своей наивности Александрина дала правильный ответ:
— Мы с мужем проживали всегда отдельно — я в замке Орсэ, он на улице Анжу… Я не знаю, где эти люди.
Девочкой на острове Бурбон она видела, как ее отец привозил негров-рабов из Занзибара на свои сахарные плантации — в клетках. А сейчас сама оказалась в клетке, с другой же стороны (тоже через клетку) она увидела мужа.
— Моро, Моро! Жан… Жан, я пришла к тебе…
В нем было что-то совсем чужое, незнакомое, и Александрина не сразу догадалась, что он плохо выбрит. Моро крикнул ей через прутья решетки, чтобы она не плакала:
— Жившему у подножия вулкана, мне давно бы пора знать, что вся лава потечет на меня, весь пепел падет на мою голову. Не плачь… золото мое! Не плачь, счастье мое, глаза мои, губы мои, радость моя безмерная… Ну, будь так добра: улыбнись мне и скажи свое противное «пхе».
— Пхе, — ответила жена, глотая слезы…
Заплаканная, она вышла на двор тюрьмы, и здесь все эти люди, ждущие свиданий с родственниками, стали вдруг для Александрины родными и близкими: отныне она уже была сопричастна их страданиям. Но в Париже существовала еще одна тюрьма — Карм, в которой когда-то Жозефина Богарне томилась вместе с Терезой Тальен, и на стене их камеры долго сохранялись выцарапанные Жозефиной слова: «О блаженная свобода! Когда ты перестанешь быть пустым звуком?..» Об этом Александрина узнала со слов маркизы Идалии Полиньяк:
