— Так это же бесподобно! — хохотала Виечка.
Этот смех сильно смутил мичмана:
— Вы находите? Тогда я счастлив, что своей печальной новеллой доставил вам минуту бурного веселья…
Их позвали к обеду. За столом были и гости, друзья Парчевских, некто Гейтман, имевший ювелирный магазин на Светланской, и некто Захлыстов из Косого переулка, где он торговал нижним бельем. Мичман был очень далек от их меркантильных тревог и слушал, как Гейтман ругает дипломатов:
— Мы живем в таком бездарном времени, когда нет ни Талейрана, ни Бисмарка, а маркиз Ито и наш граф Ламздорф… дрянь и мелочь! Они не смогли предотвратить эту дурацкую войну, разорительную для нас, образованных негоциантов. Неужели я стал бы проводить летний сезон в этой паршивой Седанке, если у меня дом в Нагасаки с отличной японской прислугой?
— А я, — мрачно сообщил выходец из Косого переулка, — тока‑тока перед войной закупил у американцев партию подштанников из батиста. Поди, теперича мои подштанники глубоко плавают, уже потопленные… вашими крейсерами! — адресовал он свой упрек непосредственно к мичману.
Панафидина даже покоробило. На кой же черт они рискуют собой в море, зачем льется кровь в Порт‑Артуре, если эти ювелирно‑бельевые мерзавцы обеспокоены лишь своими доходами? Он решил откланяться хозяевам, а Вия Францевна вызвалась его проводить. Растроганный ее вниманием, Панафидин сказал, что этот чудесный день надолго сохранится в его сердце:
— Надеюсь, вы понимаете мои чувства…
Девушка вскинула палец к губам, и Панафидин сначала понял ее жест — как призыв к молчанию.
Но жест был дополнен очаровательным шепотом:
— Вот сюда… разрешаю. Три секунды. Не больше.
Этот мимолетный поцелуй был для мичмана, кажется, первым поцелуем в жизни, но, если бы Панафидин обладал жизненным опытом, он мог бы догадаться, что для Виечки он первым не был.
Пригородный поезд отошел от перрона Седанки еще полупустым, зато на разъезде Первая Речка пассажиры заполнили весь вагон. Среди разношерстной публики и огородников с корзинами Панафидин заметил и мичмана Игоря Житецкого, который сопровождал какую‑то костлявую мегеру. С большим чувством она прижимала букет полевых цветов как раз к тому месту, где у всех женщин природа наметила приятное возвышение. В данном случае возвышения не было, а платье дамы было столь же выразительно, как и маскировочная окраска крейсеров…
Отозвав на минутку приятеля, Панафидин спросил его:
— Из какой морской пены родилась твоя волшебная Афродита?
— Тссс… потише, — прошептал Житецкий. — У этой милочки отличная слышимость на самых дальних дистанциях. Она инспектриса классов второй женской гимназии имени цесаревича.
— Так чего ей от тебя надобно? Или, скажем точнее, чего тебе‑то, бедному, от нее понадобилось?
— Тссс… — повторил Житецкий и вернулся к инспектрисе; до Панафидина долетал его уверенный тенорок: — Не спорю, молодое поколение нуждается в добротном воспитании. Допустим, вот я, молодой офицер… Что я в данной военной ситуации могу положить на алтарь отечества? Очень многое…
При этих словах мегера вскинула руку точным геометрическим движением, словно матрос, передающий на флажках сигнал об опасности, и Панафидину показалось, что сейчас она опустит руку на шею Житецкого, чтобы привлечь его к себе заодно с букетиком. Но рука опустилась под лавку сиденья, чтобы почесать ногу в сиреневом чулке. «Ну, Игорь, поздравляю с успехом», — улыбался Панафидин, вспоминая три секунды блаженства, полученные сегодня от бесподобной Виечки Парчевской…
На крейсере его встретил озабоченный Плазовский:
— А, братец! Опять идем к Цусиме…
Доктор Солуха пригласил Панафидина в свой крейсерский лазарет, устроенный в корабельной бане, сплошь выложенной белыми метлахскими плитками.
— Если бы только к Цусиме! — вздохнул он. — Но, кажется, пойдем и дальше — до Квельпарта… Мы ведем опасную игру. Не может быть, чтобы Камимура снова позволил нам хозяйничать на своей кухне. Впрочем, за храбрость не судят, а награждают. Такова природа любой войны. Но при этом мне вспоминаются старые названия старых кораблей старого российского флота: «Не тронь меня», «Авось», «Испугаю»…
— Авось испугаем! — смеялся мичман, счастливый.
* * *
Транспорт «Лена» увел миноносцы, за ними тронулись крейсера, шумно дышащие воздуходувками. Сразу возникли неувязки: миноносцы захлебывались волной, в их механизмах начались аварии. Шли дальше, ведя «собачек» на буксирах, как на поводках… Возле Гензана «собачек» спустили с поводков, и они ринулись искать добычу. При этом № 204 задел пяткой руля подводный камень и закружился на месте, другие ушли без него. Миноносцы вернулись не скоро, с их жиденьких мостиков, похожих на этажерки, промокшие командиры докладывали на мостик флагманской «России» — вице‑адмиралу Безобразову:
— Военных кораблей в Гензане нет, сожгли каботажников…
— Я, двести десятый, обстрелял японские казармы, солдаты бежали в сопки. Склады в японских кварталах взорваны.
— Я, двести одиннадцатый: китобойцы графа Кейзерлинга при нашем появлении сразу подняли английские флаги…
— Так почему их не стали топить?
— Граф Кейзерлинг — русский подданный.
Безобразов схватился за рупор «матюкальника»:
— Какой он русский? Топить надо было… пса!
№ 204 взорвали, чтобы он не мешал движению. «Лена» забрала миноносцы под свою опеку и отвела их во Владивосток. В кают‑компании «Рюрика» Хлодовский сказал:
— Что‑то у нас не так… От этого налета на Гензан шуму много, а шерсти мало, как с драной кошки. Но японская агентура сейчас уже оповещает Камимуру о нашем появлении.
— Отказаться от операции? — волновалась молодежь.
— Нет! Но можно изменить генеральный курс и появиться в другом месте, где японцы не ждут нас…
События подтвердили опасения Хлодовского.
Но пока еще не было причин для беспокойства, и мичман Панафидин через бинокль оглядывал прибрежные корейские деревни, которые относило назад — на 17 узлах хода; скоро от берегов Кореи крейсера отвернули в море. Экипажи были уверены, что курс до Квельпарта — лишь для отвода глаз.
Матросы говорили, что следуют прямо в Чемульпо:
— Ясное дело! Идем, чтобы взорвать «Варяг», который японцы из воды уже подняли. Нельзя же терпеть, чтобы краса и гордость флота ходила под самурайским флагом…
Было очень жарко даже на мостиках, а в котельных отсеках ад кромешный, и кочегары там валились с ног. Ночью миновали Дажелет, эфир наполнился переговорами противника. Из треска разрядов и сумятицы воплей телеграфисты выловили насущную фразу: «Русские… преследование… уничтожить…» Панафидин заметил, что комендор Николай Шаламов почти не отходит от него, словно нянька, и это мичману поднадоело:
