Ну вот мы и доехали… Санкт‑Петербург!
Тяжело бьют копытами по булыжникам ломовые першероны, катят роскошные кареты, дребезжат на поворотах конки.
— Скажите, а где здесь Литейный проспект?
Когда Конечников задавал этот вопрос, прохожие с удивлением озирали человека с азиатским лицом, но в отлично пошитом костюме, с тросточкой в руках: уж не шпион ли?
— А что вам, простите, нужно на Литейном?
— Артиллерийский ученый комитет.
«Ну, конечно, шпион… И куда только полиция смотрит?»
— Об этом, сударь, вы лучше городового спросите…
Комитет был все‑таки найден. Рожденная усилиями графа Аракчеева, эта научная организация пережила бурную младость, мудрую зрелость, а теперь впала в старческую дряхлость. Маститые создатели русского оружия цепко держались за свои чиновные кресла, обтянутые малиновым бархатом, а любую критику они воспринимали с такой же яростью, с какой барышни‑смолянки отстаивают свою невинность… Поблуждав по длинным коридорам, иеромонах уяснил, что весь этот артиллерийский Олимп боги пушечной пальбы поделили меж собой на отделы: лафетный, орудийный, пороховой, снарядный, баллистический и прочие. Было немного странно, что здесь, в этой торжественной тишине, где люди разговаривают почти шепотом, зарождаются громовые залпы орудий, в уютных кабинетах решаются вопросы смерти, побед и поражений… Мир, как известно, не без добрых людей. Нашелся человек, который выслушал Конечникова и подсказал, в какие двери надо стучаться:
— Лучше всего обратиться к генерал‑лейтенанту Антону Францевичу Бринку… это как раз по его части! Бринк служит инспектором морской и корабельной артиллерии.
Бринк сразу принял якута, кажется, больше из любопытства, очевидно приняв инородца за какого‑то экзотичного принца, желающего продать России ворованные секреты оружия (такие случаи уже бывали). Он очень вежливо спросил:
— Чем могу быть полезен, сударь?
— Видите ли, я с крейсера «Рюрик»…
— Так.
— Который геройски погиб…
— Так.
— В бою первого августа возникли серьезные претензии к боевым качествам нашей артиллерии.
— Так.
— Меня, как некомбатанта, японцы депортировали, а офицеры «Рюрика» просили известить вас…
— Так.
— Точнее, известить Артиллерийский ученый комитет…
— Так.
— О том, что наша артиллерия оказалась барахлом…
— Что‑о?! — возмутился Бринк, поднимаясь. — Вам ли дано судить об артиллерии? Если вы только духовный пастырь, вы не можете быть компетентны в технических вопросах.
— В этом ваше превосходительство правы, — согласился Конечников. — Я очень далек от понимания научных таинств. Но даже я, посторонний наблюдатель, заметил в бою, что наши снаряды протыкали борта японских кораблей, не разрываясь при этом. Мне трудно судить, кто виноват: Адмиралтейство, поставлявшее на крейсера заводской брак, или ваш Артиллерийский ученый комитет, изобретавший такие снаряды…
Авторитет генерала Бринка покоился на трудах по теории стрельбы, которые переводились в Англии и Германии, и вдруг является эта «таежная морда», как мысленно обозвал Бринк священника, и смеет говорить ему всякие дерзости.
— Мы дали русскому флоту прекрасную передовую технику. И мы не отвечаем за то, что ваши безграмотные люди с крейсеров не умели правильно ее использовать. Но это вопрос уже боевой подготовки, и потому вам, милейший, с Литейного проспекта рекомендую проехать до Адмиралтейства в конце Невского…
Конечников выложил перед ним листки бумаги, подаренной еще Фудзи, исписанные ночью в японском бараке Мацуями.
— Если я не компетентен в делах артиллерии, то вот вам авторитетное мнение господ офицеров, специалистов флота… Поймите, — горячо убеждал он Бринка, — люди писали это в плену, рискуя своей головой, движимые лучшими патриотическими чувствами. Нельзя эти бумажки просто так «подшить к делу»… Пленные моряки с «Рюрика» кровно озабочены тем, чтобы в русской артиллерии впредь не возникало просчетов, которые можно назвать трагическими… хотя бы ради будущего флота!
Антон Францевич Бринк ответил по‑человечески:
— Я глубоко уважаю страдания людей, оказавшихся во вражеском плену. Ради этого уважения сделаю все. Оставьте мне эти записи, я доведу их содержание до самых высших инстанций власти… В это вы можете поверить. Всего доброго.
Он сложил разноцветные бумажки, подписанные офицерами «Рюрика», и вскоре они оказались в объемном портфеле военного министра Сахарова. В конце очередного доклада императору Сахаров красивым веером разложил эти листки перед его величеством, прося обратить на них самое серьезное внимание. Николай II обратил самое серьезное внимание на то, что бумажки были очень нарядные — розовые, голубые, желтенькие.
— Виктор Викторович, откуда такая забавная бумага?
Сахарову пришлось честно сознаться:
— Простите, но это японский… пипифакс!
Император брезгливо отряхнул царственные длани:
— Черт знает что вы мне подсунули! Они там ж… свои подтирали, а я вникать должен. В конце концов, вы могли бы перебелить все заново, а не совать мне эти подтирки…
На свою беду, Конечников, исходя из шанхайского опыта, дал обширное интервью для столичных газет, в котором повторил многое из того, что было изложено на японском пипифаксе. Дело о «строптивости» иеромонаха из высших инстанций было перенесено в благоуханные чертоги Святейшего синода, где и решили «смирить» гордыню крейсерского попа всенощными бдениями л едою на постном маслице… После очень долгого пути Алексей Конечников проснулся в санях, когда шумно вздохнули лошади, покрытые морозным инеем. Со скрипом отворились промерзлые врата святой обители, и Конечников узнал Спасо‑Якутский монастырь, откуда и начиналась его дорога в громадный мир, полный всяких чудес… Он был возвращен туда, откуда и вышел. Я не знаю конца жизни этого талантливого сына якутского народа. Может, и смирился. А может, и бежал.
Только вот вопрос: куда бежать и далеко ли убежишь?
* * *
Убежать можно далеко. Даже очень далеко…
Но сначала кончились огурцы, до которых Шаламов оказался большим охотником. Потом до костей обглодали окорока, уже припахивающие не тем, чем надо. В конце пиршества беглецы долго и скучно сосали японские конфетки. Субтильному‑то мичману еще ничего, а вот каково громиле Шаламову?
— Воровать все равно не пойдешь, — говорил он. — Это в России народ сознательный: по шее надают и простят. А здесь, в чужой стране, да у чужих людей воровать негоже…
По вечерам от комаров не было спасения. Уютно посвечивали вдали окошки деревень. На станциях перекликались маневровые поезда. Спешили к морю курьерские. Куда‑то ехали люди. У каждого свои дела. Но в самых неожиданных местах вдруг обнаруживались казармы, усердно маршировали солдаты. Японская земля была всюду тщательно ухожена, сады утопали в изобилии фруктов. Мучительно преодолевали бескрайние рисовые поля с их слякотью, где вода стояла до колен, а из воды торчали пучки риса. Человек посреди такого поля виден издалека, и это было опасно, потому беглецы переходили поля ночами.
