В зале суда их ждал военный прокурор. Он сказал:
— Зачем вы своим бегством оскорбили доверие нашего императора, который к вам, пленным, так хорошо относится?
Панафидин сказал, что не выдержал тоски по дому.
— Вы же сами, японцы, сложили поговорку: любое путешествие приятно лишь до тех пор, пока не начал плакать по родине. А матрос вообще не виноват: он исполнял мой приказ.
— Я исполнял приказ офицера! — заорал Шаламов.
Прокурор что‑то сказал. Жандармы снова связали подсудимых бечевкой, и они даже не сообразили, что сделались осужденными. В тесном фургоне их отвезли на окраину города, где возвышалось мрачное здание тюрьмы военного ведомства. Ворота были железные, и, когда они со скрежетом раздвинулись перед русскими, русские стали сопротивляться:
— Я требую французского консула… сейчас же!
— Этого мы так не оставим! — буйствовал Шаламов. Во дворе тюрьмы их оглушил немыслимый хохот.
— Ха‑ха‑ха‑ха‑ха! — неслось изо всех окошек.
Что это был за смех, они поняли позже, когда и сами научились «хохотать» таким же образом… Но об этом потом.
* * *
После морских сражений, которые выдержали эскадра Того и эскадра Камимуры, японские корабли спешно ремонтировались на верфях метрополии. Броненосцы и крейсера меняли орудийные стволы, изъеденные изнутри страшными язвами от сгорания в них британских кордитов и лиддитов. Сроки поджимали японских флотоводцев, ибо Лондон точно информировал Токио о том, что 2‑я Тихоокеанская эскадра сокращает сроки выхода в свое дальнее плавание…
Конечно, русские военнопленные жили больше слухами, лишь иногда довольствуясь тем, что узнавали от японцев. Присматриваясь к чужой для них жизни, русские не охаивали все подряд; напротив, многое в японском быту им даже нравилось — порядок, отсутствие брани и пьяных скандалов на улицах, всеобщее образование, любовь к природе и красоте, отсутствие «чаевых» на вокзалах и в ресторанах. Но мысли всех пленных были обращены, конечно, к милой далекой родине.
Среди солдат и матросов недовольство еще только начинало складываться в революционные настроения, а среди офицерства преобладала огульная критика верхов, делались попытки пересмотреть политику России; причины своих неудач выискивали не в порядках монархического строя, а лишь в отдельных частностях, которые никак было не свести в единый и решительный узел всеобщего возмущения… Отрезанные от родины, офицеры уже не стеснялись выражать свое возмущение, особенно доставалось от них генералу Куропаткину, о котором японские газеты писали с большим уважением.
За столиками японских ресторанов слышались пересуды:
— Куропаткин? Я бы ему и полковника не навесил. Его хваленое хладнокровие — это манера придворного, а не полководца. Где беда, все валит на чужие головы. А где успех, там созывает к столу журналистов и начинает заливать им сказку про белого бычка.
— Англичане? Тоже хороши. Японцам продавали оружие за деньги, а Британское Библейское общество завалило нас бесплатными молитвенниками. Вот и получалось: лежит наш Ванька, убитый английским снарядом, а из кармана у него торчит молитвенник, отпечатанный для него же в Лондоне.
— Господа, господа! Минутку внимания. Все наши несчастия начались с франко‑русского альянса. Мы отвернулись от традиционной дружбы с Германией и получили войну с Японией. Франция не могла надавить на Англию с такой силой, как это способна была сделать могучая Германская империя.
— Это вы загнули, поручик! В вас говорит не русское, а курляндско‑немецкое происхождение.
— Па‑азвольте, штабс‑капитан.
— Не позволю! Могу и в рожу дать, здесь тебе не Россия‑матушка, здесь Япония, и ты меня на дуэль не вызовешь.
— Господа, будьте свидетелями. Штабс‑капитан Никифоров оскорбил мою офицерскую честь, и я ему делаю вызов. Сразу по возвращении из плена извольте драться…
А война шла своим чередом. Еще в июле японские войска вышли к Ляояну. Куропаткин, предвидя важность Ляоянских позиций, произнес исторические слова:
— От Ляояна я не уйду! Ляоян — моя могила!
Русская армия сражалась прекрасно, она разбила японскую гвардию. Куроки и Оку уже начали откатываться от Ляояна, когда Куропаткин тоже отвел войска от Ляояна в сторону Мукдена, и тогда японцы, не будь дураками, заняли оставленный Ляоян. Из явной победы русского оружия Куропаткин умудрился сделать явное поражение. Это тоже надо уметь! Сразу виден «трезвый взгляд на вещи»… Отодвинутый к реке Шахе, снова получив подкрепления из России, Куропаткин не замедлил с произнесением новых исторических слов:
— Теперь пришло время навязать японцам нашу волю!
Историки еще до революции заметили, что не дух русской армии был сломлен японцами — прежде японцы сломили дух самого Куропаткина. Битва на реке Шахе завершилась тем, что никому не известный полковник Павел Николаевич Путилов оседлал сопку, названную его именем, и остановил японскую армию. «Путиловская сопка» стала символом героизма русского воина, как и знаменитая когда‑то «Оборона на Шипке»…
13 октября был удален адмирал Алексеев, а Куропаткин, переняв от него обширные полномочия власти, сделался главнокомандующим. Наверное, он кокетничал своим искусным пером, когда благодарил за эту честь Николая II: «Только бедность в людях заставила Ваше Величество остановить свой выбор на мне…»
В дождливый осенний день из портов Балтики тронулась в путь наша 2‑я Тихоокеанская эскадра. Накануне выхода ее в море адмирал Зиновий Петрович Рожественский произнес страшные слова, о которых мало кто знает в нашей стране, ибо они были опубликованы в Париже лишь в 1933 году: «Русская публика, возбужденная газетными инсинуациями, слепо уверовала в мой успех. Но я‑то отдаю себе отчет в том, что уготовила судьба на путях наших странствий. Не следовало бы вообще начинать это безнадежное дело. Но как я могу отказаться вести эскадру, если вся страна верит в мою победу?»
И эскадра тронулась. Пошла! Навстречу гибели.
За ними готовилась в путь 3‑я эскадра Небогатова.
* * *
Надзиратели были одеты во все белое, а преступники в красные халаты. Перекличка, по словам очевидца, напоминала вопль грешников, попавших в чистилище военного ведомства самураев. Резкий голос старшего надзирателя выкрикивал по вечерам не имя, а называл только номер:
— Го‑зю‑ни.
— Ха! — должен отвечать арестант.
— Го‑зю‑сан.
— Ха!
— Го‑зы‑си.
— Хе‑хе‑хе, — отвечал Шаламов.
— Го‑зю‑го.
— Хи‑хи‑хи‑хи‑хи, — заливался Панафидин…
Вот этого балагана японцы стерпеть не могли. Военная тюрьма создана не для веселья. Здесь сидят вполне серьезные люди. Нарушившие присягу. Не исполнившие приказ офицера. Наконец, почтенные господа дезертиры. Каждый из них, по мнению японских властей, должен постоянно выражать глубочайшую скорбь и раскаяние. Здесь не до шуток, и, если тебе дали 20 лет, так ты будь любезен — 20 лет подряд плети циновки, всем наружным видом отражая свое гнусное и отвратительное ничтожество. А эти русские, кажется, не желают проникнуться раскаянием… Надзиратель внушал им:
