Панафидин похолодел. Японцы, конечно, откроют его чемодан, в котором скомкано кимоно‑хаори с блямбою русского военнопленного. Надо что‑то придумать. Но… что? Все эти газетные басни о «зайцах», пересекающих океаны на кучах угля или в трюмах, где пищат крысы, хороши только для дураков, а Панафидин‑то знал, что все бункера и трюмы перед выходом в море прочно задраены. Широкая, выстланная арабскими коврами лестница со стеклянными перилами уводила его в низ парохода…
— Чем черт не шутит, — уверенно повторил он.
Панафидин очутился в баре, полутемном и почти пустынном. Небрежно попросил виски. Через широкое окно он видел, что у трапа капитан уже принимал целую свору полиции и чиновников японской таможни. Сразу была убрана сходня, дабы пресечь сообщение с берегом. Мичман глянул вниз: если прыгнуть с корабля на причал, перелом обеих ног обеспечен — высоко!
Вот теперь он обрел полное спокойствие.
— Еще виски, — сказал он гарсону.
Память мичмана еще хранила запах отвратного супа из перетертой редьки, в ушах не утихали дикие вопли японских грешников в военной тюрьме Фукуока: «Ха‑ха‑ха‑ха…» И вдруг он заметил одиноко сидящую женщину поразительной красоты, которая держала в тонких пальцах бокал с крюшоном. «Где же я видел ее? — обомлел Панафидин. — Неужели это она?..»
Сразу вспомнился жаркий вечер во Владивостоке. Игорь Житецкий, спешивший с телеграфа, холодный кофе глясе в кафе Адмиральского сада… Да, да! Именно в тот вечер неподалеку от них сидела эта красавица, каким‑то чудом перенесенная со Светланской улицы в бар французского парохода «Прованс».
Издали он любовался обликом этой незнакомки.
Знания японского языка оказалось достаточно, чтобы понять фразу полицейского, долетевшую с верхней палубы:
— Начинаем обход с этого борта, двигаясь по часовой стрелке, чтобы закончить осмотр в ресторане для пассажиров… Терять было нечего. Панафидин подошел к женщине:
— Я не знаю, кто вы, а вы не можете знать, кто я. Но ваш облик врезался в мою память еще со встречи во Владивостоке. Я офицер русского флота, бежал из японского плена. Если меня сейчас схватят, я буду снова заключен в тюрьму. А я еще молод, мне хочется домой… во Владивосток. Помогите мне.
— Хорошо, — невозмутимо ответила женщина и не тронулась с места, пока не допила крюшон. — Теперь следуйте со мною, — поднялась она, — и рассказывайте что‑либо смешное…
Незнакомка провела мичмана в отделение первого класса; одна из смежных кают служила ей спальней.
— Сразу раздевайтесь и ложитесь, — сказала она.
Очень громко щелкнули резинки ее корсета, отлетевшего в сторону, как унитарный патрон от боевого снаряда. В двери уже стучали — полиция! Панафидин затих под пунцовым одеялом, а его спасительница, чуть приоткрыв двери, позволила японцам убедиться в своей наготе.
— Но я уже сплю, — сказала она, и было слышно, как, звеня саблями, японские полицейские проследовали далее…
Наступила тишина. Женщина тихо легла рядом.
— Как вас зовут? — спросил Панафидин.
— Дженни…
За бортом громко всплеснули воду швартовы, отданные с берега, внутри «Прованса» бойко застучала машина.
— Я вам так благодарен, — сказал мичман.
— Все это очень забавно, — ответила Дженни, закидывая руку, чтобы обнять его. — Но во всем этом есть одна незначительная подробность, которая все меняет…
— Что же именно?
— Я никогда не была во Владивостоке…
И, сказав так, она вонзилась в мичмана долгим и пронзительным поцелуем. Это была уже не Виечка — с ее регламентом в три секунды.
* * *
Русский консул в Шанхае не выразил восторгов от рассказа мичмана Панафидина о своих приключениях.
— Не понимаю, ради чего вам пришло в голову рисковать, если мир уже подписан? Через месяц‑другой вы были бы депортированы на родину в официальном порядке. Все русские любят взламывать двери, которые легко открываются обычным поворотом ручки. Впрочем, садитесь, господин мичман…
Он сказал, что известит посольство в Пекине о его появлении, денег на дорогу выдал только до Владивостока:
— Как‑нибудь доберетесь. Желаю доброго пути…
Владивосток ничуть не изменился за время его отсутствия. Но Скрыдлова не было, адмирала отозвали в Петербург для работы в Главном морском штабе, вся морская часть теперь подчинялась Иессену. Сергей Николаевич решил, что сначала ему надобно навестить вдову каперанга Трусова.
Конечно, предстояло выдержать очень тяжелую сцену, но Панафидин принес в дом Трусовых и радостную весть для матери — ее сын жив, вот его чемодан, вот на мне, сами видите, его же костюм, возвращаю его любимый галстук. Вдова не стала выпытывать у него подробности гибели мужа на мостике «Рюрика», за что Панафидин остался ей благодарен.
— Эти проклятые крейсера, — сказала она за чаем. — Недаром я всегда их боялась. Холодные, железные, страшные, негде повернуться от тесноты… Куда же вы теперь, мичман?
— На крейсера! — отвечал ей Панафидин.
Иессен встретил мичмана приветливо:
— Но я должен сразу предупредить вас, что русский флот пережил такую страшную катастрофу, после которой не осталось кораблей, зато образовался излишек офицеров. Вакансий нет! Впрочем, — добавил контр‑адмирал, — я не стану возражать, если кто‑либо из командиров крейсеров похлопочет передо мною о зачислении вас в экипаж сверх штата…
Флагманская «Россия» тихо подымливала на опустевшем рейде, но там был уже другой командир; «Громобой» попал в капитальный ремонт, а из впадины дока еще торчали мачты «Богатыря». В отделе личного состава сидел незнакомый каперанг и чинил гору исписанных карандашей, вкладывая в это дело всю свою широкую русскую натуру. Казалось, навали тут карандашей до колена, он их все перечинит. Панафидин сказал, что, очевидно, сейчас существует некая «очередь» на крейсера, а потому он согласен, чтобы его в этой «очереди» учитывали:
— Я бежал из плена. И чист аки голубь.
— Вот вы бегаете, а нам лишние хлопоты. Я вас на учет не могу поставить, пока не придут документы.
— Откуда?
— Из Японии, конечно. Надо же нам знать, сколько вы там пробыли, чтобы соблюсти законность в жалованье. Плохо, что вы не дождались организованной отправки на родину.
— Чем же я виноват, что стремился на родину!
— Могли бы и потерпеть. Теперь же до прибытия из Токио нужной документации я вас в экипажи крейсеров не запишу… Панафидин пошел к дверям, но вернулся:
— Простите, что отрываю вас от серьезного дела. За предпоследний поход на «Рюрике» я был представлен к Владимиру… кажется, даже с мечами и бантом. Что в Петербурге? Утвердили там мое представление к ордену или нет?
