— Жалуется старик! Здоровьишко уже не то. Мотор барахлить начал. Вспоминали мы с ним то время, когда моторы работали безотказно. Джек и сейчас стрижется наголо, словно он по-прежнему юнга… А у него уже сын — лейтенант. Вот сын попал на подводные лодки!
* * *
Рассвет застал их на борту транспорта «Карелия». Когда на горизонте стал исчезать конус Секирной горы, Коля Поскочин, необычайно серьезный, снял бескозырку, сказав:
— Смотрите, ребята! Это мы видим в последний раз. И помните, что здесь мы были по-настоящему счастливы.
— Мы еще будем счастливы, — отвечали ему юнги.
— Будем, — согласился Коля. — Но уже совсем иначе, не так, как здесь.
Плыли мимо их каменистые луды, на которых паслись коровенки, да кое-где вилась над островами струйка дыма одинокого рыбацкого костра. Был теплый день. Тяжелый транспорт почти не качало, и на душе каждого было легко. Скоро перед юнгами открылся город. Раскиданный по холмам…
— Чудеса! — сказал Савка. — Где же я видел этот город?
— Я тоже его видел. Словно во сне…
Это была Кемь, и тогда они вспомнили, что явление рефракции однажды как бы подняло этот город над морем, юнги из Савватьева наблюдали его повисшим вровень с облаками…
Высадились! Так странно было встретить в города гражданских людей, мужчин без формы, женщин и детей. Во всем чуялась большая нужда и общая неустроенность военного быта. Жители с удивлением оглядывали невиданных моряков, на погонах «Ю», а на бескозырках бантики.
— Кто же вы такие? — спрашивали кемчане нараспев.
— Мы юнги… юнги флота.
— Эка новина! Про таких мы не слыхивали…
Юнги шли через город, бескозырки у всех имели уставной крен на правый борт. Еще в Кремле им выдали сухой бортпаек: хлеб, сало, банку тушенки на троих. Вещевые мешки на спинах юнг явно обрисовывали это сказочное по тем временам богатство — горбыли буханок, острые края консервных банок. Иногда кемчане их окликали:
— Хлебца нету ли, товарищи хорошие?
Поскочин скинул с плеча мешок. Распатронил его тут же:
— Я не могу… отдам! Мы ведь сытые, а ехать нам недалеко.
Вслед за Колей отдал людям свою буханку хлеба и Савка. А потом в воздухе замелькали золотые слитки хлеба, и всем запомнился пожилой рабочий, прижимавший к себе буханку, как ребенка:
— Вот спасибо… вот спасибо, родные вы наши!
— А выпить найдется? — спросил Синяков, показывая сало.
Мишка Здыбнев треснул его кулаком по затылку и скомандовал:
— Прямо!
На станции юнг поджидал состав из пяти теплушек с открытыми настежь дверями. Внутри — только нары и печурки, больше ничего. Залезали в вагоны с хохотом:
— Экспресс подан… прима-класс! Туалет направо, ванные налево!
Отправлять их не торопились, и понемногу юнги разбрелись во все стороны от станции. Прошел мимо чумазый сцепщик с фонарем.
— Эй, рабочий класс! А до Мурманска далеко ли ехать?
— К утру дотянетесь. Если не случится чего. А может, и разбомбят вашу милость. Тогда малость подзадержитесь…
Да, за лесами лежал фронт. Там постукивали одинокие выстрелы «кукушек», там стыли непроходимые болота, что тянулись к северу, до самой загадочной Лапландии…
К вечеру тронулись. На север, на север! Пошел частый и звонкий перестук разводных стрелок. Мишка Здыбнев сразу заорал:
— Витьки нет… ах, рожа поганая! Кто его видел?
— Да вон — не он ли бежит? Никак, пьяный?
— Где он взял на выпивку, паразит?
— Видать, на сало выменял…
Состав наращивал скорость. Под насыпью крутились желтые искры. Витька Синяков бежал рядом с эшелоном, его отшибало в сторону.
— Остановите поезд, — советовали иные.
— Чем я его остановлю? Пальцем, что ли? — Здыбнев скинул шинель, подтянул ремень. — Пропадет ведь… шпана худая!
И спрыгнул под насыпь. За ним — еще два боцмана. На разбеге поезда они вбросили Витьку в предпоследний вагон. Теперь все трое бежали под насыпью. Из раскрытых теплушек в воротники фланелевок вцепились десятки дружеских рук, и, болтнув ногами, боцмана исчезли внутри вагона… последнего вагона в составе!
Юнги, наблюдавшие эту картину, с облегчением перевели дух. Сказали:
— Мишка, конечно, подождет до первой остановки, а потом, как пить дать, Витьке шапочку на прическе поправит…
Обилие впечатлений и бессонная ночь на корабле сморили юнг. Все заснули на тряских нарах теплушки. Пробудились от резкой и острой стужи. Кажется, утро. Но еще совсем темно.
— Эй, у кого часы?
— Мы не аристократы. Откуда у нас?
— Вот у моториста хронометр в кармане…
Юнга-моторист долго вглядывался в циферблат:
— Не пойму. Восьмой или девятый?..
— А темнотища, — причмокнул кто-то.
— Вот она, житуха!
— Закройте двери… хо-а-адно.
— Не заколеешь. Привыкай. А смотреть тоже надо.
— Чего там смотреть? В цирке ты, что ли?
— Как чего? Станем любоваться дивным пейзажем…
В полумраке проступали аспидные скалы, поросшие цепким кочкарником. В глубине грандиозных каньонов плавилось, покрытое туманом, стылое серебро озер. Иногда сверху слышался шум — это гремели ливни водопадов, вонзаясь в расщелины скал. А в мрачной вышине неба красноватым огнем догорал предрассветный Марс.
— Бранная звезда освещает наш путь, — сказал Поскочин.
Поезд, не задерживаясь, проскочил станцию Кола. Брызнуло снежной белизной, пахнуло водой — это показался Кольский залив. Стоя в дверях теплушек, юнги въехали в Мурманск.
Совсем недавно Геринг бросил на этот город «все, что летает», и столица Заполярья лежала в обломках. Всюду торчали печные трубы, на пожарищах полярных домов сплавились в огне детские кроватки, бродили одичавшие кошки. Савка, переживший блокаду Ленинграда, к разрушениям отнесся спокойно — война есть война, но на других юнг обгорелые руины произвели сильное впечатление. Однако порт работал, от воды мычали сирены кораблей, полузатопленные американские транспорты стояли вдалеке, едва дымя, выброшенные на отмели, чтобы спасти ценнейшие для войны грузы.
Поезд остановился далеко от вокзала.
— Вылезай!
Спрыгивали под насыпь. Оглядывались настороженно.
Подъехал грузовик. Какой-то старшина, словно с неба свалившийся, сразу взял команду над юнгами:
— Вещи — в машину! Стройся по четыре… Рррав-няйсь. Товарищи юнги, мурманскому порту не хватает рабочих рук. Транспорта с грузами ждут очереди под кранами. Наша святая обязанность — помочь воинам на фронте, выручить флот. Налево! Ша-агом…
