— Неужели, — спросил Савка, — у нас солдат не хватает?
Отец ответил ему:
— Если в добровольцы идут мои матросы, то мне, их комиссару, отставать не пристало. Положение на фронте сейчас тяжелое, как никогда. Война, сынок, кончится не скоро… Помяни мои слова: тебе предстоит воевать! А война на море — очень жестокая вещь. Как отец я желаю тебе только хорошего. И не дай Бог когда-нибудь тонуть с кораблем. Это штука малопривлекательная. Все совсем не так, как показывают в кинокартинах.
— А… как? — спросил Савка.
— Этого тебе знать пока не нужно. — Отогнув рукав кителя, отец глянул на часы; похлопал себя по карманам, словно отыскивая что-то. — Мне как-то нечего оставить тебе… на память.
— А разве, папа, мы больше не увидимся?
— В ближайшее время — вряд ли… Будем писать друг другу, но пока я еще не знаю номера своей почты. А ты?
— Нам тоже номер пока не сообщали.
— Тогда договоримся, — решил отец. — Ты пиши бабушке в Ленинград на старую квартиру, и я тоже стану писать туда.
— А если бабушка… если ее нет? — спросил Савка.
Отец нахлобучил ему на глаза бескозырку.
— Не болтай! Старые люди живучи. — Еще раз глянул на часы и спросил. — Хочешь, я оставлю их тебе?
— Не надо, папа. Тебе на фронте они будут нужнее.
— Ну, прощай. На всякий случай я тебе завещаю: не будь выскочкой, но за чужие спины тоже не прячься. До двадцати лет обещай мне не курить… Не забывай бабушку! Она совсем одна.
Отец поцеловал сына и шагнул за ворота. Савка долго смотрел ему вслед, но отец шагал ускоренно, не оборачиваясь.
А в бараках шла суматоха, юнги кидались к вешалкам, разбирая шинели.
— Эй, торопись, — сказали Савке. — Построение с вещами.
На дворе колонну разбили на отдельные шеренги. Юнгам велели разложить перед собой все вещи из мешков, самим раздеться до пояса и вывернуть тельняшку наружу. Старшины рыскали вдоль строя, придирчиво осматривая швы на белье:
— На предмет того, не завелись ли у вас звери.
Одного такого нашли. Напрасно он уверял:
— Это ж не гниды! Это сахарный песок я просыпал…
Его вместе с пожитками загнали в вошебойку. Вернулся он наново остриженный, и пахло от него аптекой.
— Запомните! — провозгласили старшины. — На кораблях советского флота существует закон: одна вошь — и в штаб флота уже даются о ней сведения, как о злостном вражеском диверсанте…
Перед юнгами — наконец-то — раздвинулись ворота печального лагеря, обмотанные колючей проволокой, и колонна тронулась в неизвестность. В вечернем тумане, клубившемся над болотами, чуялась близость большой воды. Придорожный лесок вскоре поредел, и все увидели трухлявый причалец. Возле него стоял большой войсковой транспорт — неласково-серый, будто его обсыпали золой. Это было госпитальное судно «Волхов», ходившее под флагом вспомогательной службы флота. Началась погрузка юнг по высоким трапам. Сначала — на палубу, потом — в низы корабля. Светлые и просторные кубы трюмов заливало теплом и электричеством, в них бодро пели голоса вентиляции. Под самую полночь транспорт отвалил от топкого берега, не спеша разворачиваясь на фарватер. А когда дельта Двины кончилась и на горизонте просветлело жемчужным маревом, откуда-то из-за песчаного мыска вдруг вырвались два «морских охотника» и, расчехлив пушки, законвоировали госпитальное судно.
Команда «Волхова» наполовину состояла из женщин — врачей к санитарок, одетых в офицерскую и матросскую форму. Остальные — мужики-поморы, призванные на флот из запаса.
— Куда едем? — спрашивали юнги.
— Ездят лошади, а мы — идем. А куда — не твое дело.
Было приказано спать, и Савка долго залезал по скобам на свою койку, что размещалась на верхотуре трюма. Желтый свет померк — отсек залило мертвенно-синим (это врубили ночное освещение).
«Ну вот и море!» — думал сейчас каждый, переживая…
* * *
Савка проснулся от качки — в остром наслаждении от нее. До чего же приятна эта стихийная колыбель. Но едва оторвал голову от подушки, как что-то вязкое и муторное клубком прокатилось по пищеводу, судорогой схватило горло. Устыдясь слабости, он заставил себя подняться. По железной этажерке нар слез на палубу трюма. Здесь в полном беспорядке ерзали с борта на борт заблеванные ботинки, раскрытые пеналы мыльниц, катались кружки и ложки. Отовсюду слышалось: шлеп… шлеп… шлеп! — это летели с высоты нар использованные полотенца. Из темного угла трюма до Савки донеслось чье-то жалкое и вялое бормотанье:
— Ой, мамуля, зачем я тебя не послушался? Ой, папочка, зачем только ты меня отпустил?
В лежку валялся и Витька Синяков; не вставая с койки, он потянул Савку за штанину, часто и стонуще повторяя:
— Какой я дурак… какой же я дурак… вот дурак!
«Волхов» положило в затяжном крене. Савка полетел, скользя, на другой борт. Он рухнул на какого-то юнгу, и тот с руганью отпихнул Огурцова обратно.
— За что, Витька, ругаешь себя? — спросил Савка.
Синяков отвечал ему от души, честнейше:
— Лучше бы меня в тюрягу посадили, чем так вот мучиться… — Он попросил воды из лагуна, но, отхлебнув из кружки, тут же выплеснул воду на палубу. — Противно… теплая. А пахнет железом и маслом. Ты пробовал?
Савка налил воды и себе. Выпил полкружки.
— Вода корабельных опреснителей. Нормальная…
И его тут же опорожнило от этой воды.
— А-а, баламут! — обрадовался Витька. — И тебя понесло!
Балансируя на палубе, уходящей из-под ног, Савка ответил:
— Пищать рано. Качаться нам еще и качаться…
Он выбрался на верхнюю палубу. Переходы трапов, сверкая медью, заманивали его в высоту. Трап… еще трап… еще. Дверь. Савке казалось, что если он в форме, то может ходить, где хочет. Он открыл дверь, и в лицо ударило жарким шумом множества агрегатов, которые нагнетали в утробы корабля свежий ветер вентиляции. Вахтенный матрос грудью встал перед Савкой.
— Тебе чего? — грубо спросил он.
— Я так… посмотреть.
— Уматывай отсюда. Шляются тут… Нельзя.
Савка вновь оказался на палубе. Здесь, наполовину ослепленный брызгами, косо взлетающими из-за борта, он встретил Назыпова, мокрого и счастливого. Мазгут прокричал ему в восторге:
— Ох и красотища! Ты полюбуйся только на эти волны!
Савка глянул на волны, словно с крыши трехэтажного дома. Но корабль очень быстро провалился вниз, будто его спустили на быстроходном лифте, и волны оказались совсем рядом, возле самых поручней. От этой картины, в которой не было постоянства, а все непрестанно изменялось, Савке снова стало дурно.
— Эх, ты! — сказал ему Мазгут. — Еще питерский… Смотри на меня: хоть и касимовский, а хоть бы что…
