– Второе орудие, почему не готово?
– Возимся, – ответил прапорщик Родионов.
– Нашли время. Быстрее надо…
В центропост наводки прошел матрос – незнакомый.
– Господин старлейт, – сказал он, – кое-кто убежал.
– Ты первый! Как фамилия?
– Орехов. Старшина подачи на четвертом орудии.
– Иди на пушку.
– Есть! Я хотел сказать, что паника начинается.
– Зачем ты мне говоришь это? Я панике не поддаюсь.
– Я сообщаю вам, как командиру.
– Сообщи комиссару: это его дело. Мое – стрелять!
После первого залпа появился Скалкин:
– Снаряды легли в сторону.
– Я не слепой, – раздраженно ответил Артеньев. – Сам вижу, что пошли влево, а понять не могу – почему так?
После второго залпа, который выкинул в Ирбены миллионы рублей русских денег, Сергей Николаевич огорчился:
– Опять «вилка» сломалась. Я ведь не безграмотный. Беру все верно. Но отчего, черт побери, я так безобразно стреляю?
Германские дредноуты пока не отвечали.
– Пошли, комиссар, проверим центр совмещения…
На посту совмещения сидел матрос. Перед ним – прибор, на котором в беготне стрелок совмещалась вся умственная и физическая работа батареи. Он должен давать ревун на залп, когда стрелки сомкнутся на приборе, как на часах в полночь. Артеньев, стоя за его спиной, видел, что матрос нажимал на ревун еще до совмещения стрелок – летели мимо снаряды, мимо…
Кулаком в ухо Артеньев выбил матроса из кресла.
– Ой, ухо! – заорал тот. – Меня, революционного матроса, в ухо ударили… И кто бьет? Сатрап недорезанный… Я тебя…
Скалкин ткнул его в грудь маузером:
– Не доводи до греха. Трахну – и в дамках!
Комиссар сам уселся на совмещении. Церель послал снаряды по цели, и один из дредноутов вздрогнул, как человек от страшного удара в скулу. Это было попадание… Артеньев склонился над датчиками, которые щелкали на разные лады, дружески подмигивая ему разноцветными лампочками, настаивая на внимательности.
– Второе орудие, – спросил в телефон, – вы очухались?
– Это я, – ответили ему.
– Кто ты?
– Орехов, который приходил… Вы меня прогнали.
– Так что?
– Я заменил командира.
– А где прапорщик Родионов?
– Сбежал. Тут психи собрались. Водку пьют…
Артеньев бросил трубку. Последние пять залпов были замечательны, и они радовали сердце артиллериста, как сложный пассаж на скрипке, совершенства которого пять лет добивался маэстро. Головной корабль Сушона задымил и, давая промах за промахом, стал отворачивать на вест. В носу дредноута забушевал огонь. Артеньев… заплакал!
Чья-то рука легла ему сзади на плечо:
– Это я… матрос Кулай. Что вы плачете, старлейт?
– Я устал ждать боя. Я дождался боя. Бой начался, и они уходят опять… Значит, опять ждать! Что сейчас на батарее?
– Митинг.
– Нашли время! Возьму оружие и разгоню всех.
– Не надо, – отсоветовал Кулай. – Вас могут разодрать за ноги, и никакой комиссар уже не спасет…
На щите расблока Артеньев подключил себя к бараку мастерских, где уже привыкли много болтать и мало делать.
– Але, – ответили ему. – Чего надо?
– Положи трубку и не вешай ее… Понял?
Через трубку телефона он слышал противный голос:
– Мы тут погибаем не пойми за што, а наш командир… видели вы его, товарищи? Он же пьяный в доску, лыка не вяжет. Сейчас в посту матроса избил. Барабанную перепонку ему высвистнул за здорово живешь. Какой вывод сделаем, товарищи?..
Артеньеву стало тошно, и тут он вспомнил Кнюпфера с бутылкой соблазнительного коньяку. «Нет ли связи между каперангом и этим оратором?» Писарь Цереля шепнул ему на ушко, как слова любви:
– Сейчас вам мерзость устроят. Спасайтесь, пока не поздно…
Вокруг поста собралась галдящая орава батарейцев.
– Именем революции… дыхните! – требовали они.
Чего только не делалось во имя революции. Процедура весьма унизительная, но Артеньеву пришлось пройти через нее.
– Нюхайте, – говорил он с бранью. – Нюхайте, провокаторы!
Толпа паникеров была неприятно разочарована.
– На ногах держится…
– Не валится.
– Может, зажевал?
– Сен-сен такой есть.
– Или чаю. Тоже дух отшибает…
Издалека с маузером в руке подходил Скалкин:
– В чем дело? А ну разойдись. Иначе я вас нюхать стану!
* * *
Много позже, униженный и несчастный, когда его начнут пытать и насиловать волю, когда в штабе Либавы его станут бить палкой по голове, когда адмирал Сушон пожелает лично увидеть Артеньева и будет кричать на него, хамски выпуская в лицо старлейту дым стамбульской пахитосы, – вот тогда Сергей Николаевич уяснит для себя главное: жизнь не была прожита напрасно – он достиг попадания в башню флагманского дредноута. Этот взрыв сорвал прохождение IV эскадры флота открытого моря, Сушон не прошел в тот день через Ирбены, и русская эскадра в Моонзунде не была разгромлена с той стороны, с какой нападения врага пока не ожидали…
Брест-Литовский мир, подписанный Лениным, вернет Артеньеву свободу и землю отечества под ногами, но душевный надлом трагедии Цереля останется не выправлен на всю жизнь, и Сергей Николаевич обратится к теням прошлого – к миниатюрам… Ах эти миниатюры! Вся жизнь превратится в сплошную миниатюру. Старый, сгорбленный человек, с большою линзой в руках, будет обходить на Невском комиссионные магазины и антиквариаты, чтобы не купить (нет, на это нужны деньги!), а только любоваться сиянием и воздушной прелестью людей, живших задолго до него и даже не знавших, что в России существует такой Моонзунд…
…Одно попадание! А как оно много значило для всего Моонзунда. Ради этого стоило жить и мучиться.
* * *
«Припять» (имея на борту груз в 60 мин) качалась на рейде Куйваста, и выборный командир ее, лейтенант Медведев-2, еще переживал события вчерашней ночи. Как несправедливо иногда оборачивается судьба! Он, с чистым сердцем признавший революцию, он, которого сама же команда выбрала на высокий пост, и вот он сейчас глубоко оскорблен вчерашним отказом команды ставить мины в Соэлозунде…
В дверь каюты командира кто-то робчайше постучал.
– Входите, – сказал Медведев-2.
Вошел предсудкома «Припять» (левый эсер).
– Ну что? – спросил, садясь без разрешения. – Все еще переживаете? А вы плюньте.
