Покуривая в кулак, стоит комиссар – Андрей Тупиков.
Антонов медлит лишь мгновение и протягивает руку.
– Надеюсь, мы с вами поладим, – говорит он комиссару. – В бою не место разговорам. Оповестите команду, что я, старый русский офицер, не отказываюсь от контакта с большевиками.
Тупиков крепко жмет бледную руку каперанга, перевитую голубыми венами напряжения и устали бессонных ночей.
– Добро, – говорит он. – Команда вам верит…
Под глазом каперанга нервно бьется жилка. Красные стеньговые флаги, которым суждено перевоплотиться в знамена революции, клокочут над мачтами «Славы».
Антонов повернулся к боевой вахте:
– Задраиться!
Глухо бахнули броневые щиты, разом отданные с креплений, и боевая рубка погрузилась в ровный зеленоватый, как глубина, полумрак, день стал просачиваться внутрь через узкие прорези.
– Что ж, начнем работать, – сказал Антонов.
Он пошел к телеграфу походкой признанного маэстро, который спешит коснуться клавишей рояля.
* * *
Перевес ужасающий. Каждый немецкий линкор несет сейчас на Куйваст по десять двенадцатидюймовок. Русские – по четыре. «Баян» уже заворачивал к осту, пробегая мимо своих кораблей, и адмирал Бахирев поделился своими мыслями в открытую:
– У южного входа в Моонзунд наши минные банки. Перед ними и примем бой, чтобы лишить противника маневренности. Конечно, немцы могут обойти банки к осту и вылезут на чистую воду… Что скажешь, Сережа? – спросил он каперанга Тимирева.
Командир «Баяна» косо глянул на своего комиссара:
– Какой бы ни был у нас с немцами мордобой, но все закончится ха-арошим купанием! Германские линкоры – великолепны, их артиллерия садит на целых три мили дальше нашей…
Конечно же, последнее сказано не столько для адмирала, сколько для комиссара – для большевиков: пусть и они подрожат! Комиссар молча положил локти на край смотровой амбразуры. Резкий ветер сек его по лицу, двумя струйками выжимались слезы.
– Вот они… детишки! – произнес он, разглядев множество дымов, которые разом закоптили небо к зюйду от Куйваста; это легион германских тральщиков, под прикрытием эсминцев, уже начал лихорадочно резать ножницами тралов крепкие стебли минрепов, на которых тревожно дремали русские мины. – Когда наш огород пропашут, – сказал комиссар в добавление, – пойдут забор ломать и эти болваны… типа «Кёниг», что ли? Я не знаю…
Бахирев приказал сигнальной вахте:
– Передать всем. Держаться ближе к адмиралу. Точка.
Адмирал – это он, Михаил Коронатович Бахирев…
Но рядом с ним, официальным стратегом этой битвы, призраком вырастала тень «невидимого адмирала» – той нервной силы, которая от Центробалта и Смольного уже вращала штурвалы линкоров, встающих грудью перед врагом в воротах Моонзунда… Сама история партии писалась сейчас в наклонении кораблей к цели, в бурном разбеге кильватерных струй, над которыми с причитаниями носились чайки. Партия Ленина давала свой первый бой на море!
На мостиках флагмана люди еще не знали того, что адмирал Свешников, удравший из Аренсбурга в Гапсаль, оставил немцам секретные планы минных постановок в Рижском заливе, – и немцы тралили сейчас наверняка, ибо тайные очертания минных полей были им хорошо известны. Но в любом случае надо помешать тралению противника…
«Баян» лежал в крутом развороте, словно отбегая подальше; от своих линкоров, и это правильно: не надо мешать «Славе» и «Гражданину» – здесь узко, вешка на вешке, мель за мелью. Крейсер первым вышел южнее, и первый залп с «байернов» заплеснул его высоким каскадом пены…
– Холодная ванна кстати, – буркнул Тимирев, поежившись.
– Сегодня играем честно, – ответил Бахирев.
– Сначала тральщики, – дополнил комиссар.
– Да. По тральщикам…
* * *
Каждая открытая дверь – враг. Каждая горловина, которую забыли задраить, станет твоим предателем. По отсекам линкоров стоял грохот: броня закрывала людей, словно запечатывая их от смерти. Не осталось даже щелей – резина, под давлением задраечных дог-болтов, плотно сжималась в пазах, чтобы внутрь не просочились вода и газы. На «Славе» и «Гражданине» тысячи людей дышат сейчас через ревущие сопла вентиляций. Они живы, они бодры, их голоса звенят – как тромбоны! – через гулкую медь переговорных труб, через хаотические сплетения телефонов, связующих посты воедино, словно в пуповине, – в боевой рубке.
Пусть рядом вода затопит отсек и в отчаянных муках захлебнутся твои товарищи, – мы, соседний отсек, пока живы, продолжаем бороться. Пусть рядом с нами огонь пожирает людей, заодно с пенькой и краской, пусть докрасна прогреется переборка, – мы, соседний отсек, хватая губами раскаленное олово воздуха, еще живы и боремся… Так (единый в целом) корабль разделен на составные части, и каждая его часть способна существовать сама по себе.
Горны уже замолкли. Рвало ветром над палубами, и – еще недавно столь оживленные – палубы теперь поражали своим кажущимся безлюдием. Никого лишнего наверху. Все вниз – все под броню! По местам стоять – к бою… Лейтенант Карпенко пронырнул в дверную щель носовой башни. Словно родимый дом, встретила она командира в спокойной деловитости чистоты и тишины. Все уже давно заняли места, дело только за ним, и лейтенант по узенькому трапику взобрался под броневую «грушу» купола – к прицелам.
– Готово? – спросил сверху у башни.
Старшина сковырнул «фураньку» со лба на затылок:
– Есть готовность. Порядок…
Да, полный порядок. И башенный старшина, плюнув себе на пальцы, отчеканил «стрелку» на своих клешах. Из глубокого колодца подбашенного отделения, которое шахтой спускается до самого дна, привычно тянет запахами порохов и чистых манильских матов. Из боевой рубки – первый сигнал. Повинуясь воле этих людей, многотонная лавина стали, бронзы, кожи, резины и оптики поехала вправо, перекатываясь на ядроподобных подшипниках башенного барбета. Перед унтер-офицерами забегали стрелки, указывая прицелы и целики. Глухо провыли внизу моторы, и вот уже на башню поданы два первых снаряда – длинные фугасы с острыми рыльцами, почти в рост человека. Они, словно нехотя, покинули свое уютное лежбище на мягких матрасах Погребов, прошли насквозь через три этажа палуб и напоминали багаж, приготовленный к отправке…
– Заряжай!
Два орудия башни распахнули свои ненасытные пасти.
– Клади!
С отчетливым стуком, словно проставляя печати, фугасы стали на места, доведенные до упора механизмом прибойника. Но, попав в пушку, снаряд беспомощен, как дитя малое. Ему нужен заряд, который выколотит его из пушки, как бы он ни упирался.
– Заряды… подавай! – сказал Карпенко.
Иногда в уклонении прицела лейтенант видит перед собой полубак линкора, зарывающийся в воду, наблюдает, как в путанице дымов на горизонте растут точки вражеских кораблей. Постепенно они превращаются в восклицательные знаки – это открылись для глаза их мачты, поднятые над точками-корпусами («шашлыки»!).
