Владимир Ильич очень дорожил тогда дружбой со «Славой». Но скоро в партийную организацию линкора проникли эсеры. Стали они баламутить команду, всегда излишне речистые. Они провалили конспирацию. «Славу» выгнали из Тулона обратно на Балтику, пошли в команде аресты. Наверное, не обошлось и без провокатора. С тех пор минуло не так уж много лет, и теперь матросы говорили:
– Зубы-то нам вырвали, это верно, но корни остались!
Мело, мело над Моонзундом – пургой, вихрями, метелями…
Год 1917-й – для «Славы» последний. Корабли – как и люди, они не ведают, когда умрут.
Финал к заговору
Россия входила в 1917 год с критическим креном… Финансы ее были расстроены, товарообмен внутри империи нарушен, коррупция торжествовала, Ставка и правительство создали в стране неразбериху двоевластия. Урожай 1916 года был грандиозным, почти сказочным, запасы хлеба намного превышали потребности народа и армии, но многоэтажная система закупок и спекуляция сгноили зерно еще в мужицких амбарах. Зима же выдалась небывало снежная, пуржистая, на путях образовались заносы; 60 000 вагонов с топливом, продовольствием и фуражом для фронта и тыла застыли под снегом, неспособные пробиться к столицам. А в самый канун 1917 года куда-то пропал Распутин…
Найти «святого старца» помог артист Струйский, проживавший в «Убежище престарелых сценических деятелей», которое размещалось на берегу Малой Невки. Издавна страдая хронической бессонницей, Струйский в ночь на 17 декабря, в задумчивости сидя у окошка, видел, как на мост въехал автомобиль и трое неизвестных «что-то бросили в воду». Водолазы извлекли со дна реки труп Распутина, туго запеленатый в роскошную шубу. Судебная экспертиза насчитала на теле варнака шесть огнестрельных ран, а в желудке мертвеца обнаружили цианистый калий. По мнению экспертов, Распутин (уже расстрелянный, уже отравленный) продолжал жить – под водой! – еще целых семь минут. Это убийство, совершенное монархистами, явилось как бы узловой станцией, которая перевела стрелки русской Истории на новые пути – уже революционные…
Впрочем, внешне империя сохранила величественное спокойствие. Монетный двор, как и раньше, был завален работой – самой нужной, самой спешной. Многопудовые чеканы, рушась с цеховых потолков, штамповали продукцию. Один за другим вылетали из-под чеканов ордена, кресты и медали. Они были еще горячие, словно свежие блины со сковородки. Каждодневно Монетный двор плавил для производства наград 12 пудов чистого серебра и по 8 пудов золота.
Не успевали. Не хватало времени. Качество орденов заметно снизилось. В наградах не стало того идеального блеска, какой был раньше. Да и мастера научились халтурить…
После рождественских боев под Ригой матросов не наградили.
– Пулю им в лоб! – сказал Непенин.
Павел Дыбенко начал на фронте агитацию против войны.
Когда против войны выступает трусишка – его презирают.
Когда против войны выступает герой – его уважают…
В конце февраля Дыбенко выехал из Гельсингфорса в столицу. Мерзли под снегом безлюдные финские станции. Состав ошалело рвался на Питер, в вагонах – бушлаты, клеши, ленты, сверкают пуговицы и ботинки. Из окон виден на поворотах локомотив, глотающий заснеженные версты. Вот и Белоостров граница империи.
Промелькнул жандарм. Ехала куда-то заиндевелая лошаденка. От лотка с конфетами и папиросами сыпали матросы к отходящему поезду, висли на ступенях вагонов. Их втаскивали за воротники. Сейчас и Питер – скоро, уже скоро-Устало вздыхая, паровоз вкатился на Финляндский вокзал. Было пустынно. Ни оживления, ни публики. Городовой у выхода на площадь предупредил:
– Вы бы, флотские, полегше… на Невский нельзя.
– Чего там?
– Говорю – нельзя, и ты меня слушайся.
Павел Дыбенко услышал отдаленные выстрелы. Палили пачками, не жалея патронов. Он убыстрил шаги, спросил у дворника:
– Эй, дядя! Что у вас тут случилось?
– У нас революция, а у вас?
Дыбенко еще раз послушал выстрелы.
– Революция, говоришь? А… какая революция?
– А какую тебе надо, сынок? – отвечал дворник, сморкаясь в сугроб. – Наше дело сторона. Какую сделали, такая и вышла.
Это была революция Февральская – революция буржуазная.
Чрезвычайно рискованная штука! От нее голова в дурмане.
Часть четвертая
Прелюдия к побудке
Буржуазная революция – вещь легкая, ослепительная, ненадежная, веселая… Хряск шел по городу: машины сталкивались.
Викт. Шкловский. Жили-были
Родзянко, председатель Государственной думы, с трудом умолил государя об аудиенции. Получил ее… Во время доклада, когда разговор пошел о скверном снабжении армии и городов, председатель Думы был прерван нервным возгласом царя:
– Нельзя ли короче? Меня ждут пить чай…
Родзянко с достоинством поклонился:
– Ваше величество, меня гнетет предчувствие, что эта аудиенция была моей последней аудиенцией перед вами.
– Почему? – удивился Николай, оживляясь.
– Направление, по которому следует правительство вашего величества, не предвещает ничего доброго… Результатом безобразия в министерствах будет революция, которую мы не удержим.
Николай ничего не ответил и отправился пить чай. Родзянко, оскорбленный, собирал свои бумаги. Доклад вышел скомканным. На листы его доношений капнула сердитая старческая слеза.
* * *
Рабочие-путиловцы с трудом добились аудиенции у Керенского. Они предупредили его, что Путиловский бастует и забастовка их может стать основой для потрясений страны. Потрясения будут грандиозны – ни с чем ранее не сравнимы… Керенский их не понял, а ведь они оказались пророками!
Было очень холодно. На улицах Петрограда полыхали костры. Толпы студентов и прапорщиков распевали «Марсельезу». Никто еще ничего не знал, и по дворцу ходила, ломая руки, бледная, вздрагивающая императрица. «Ах, как бы я хотела повесить Гучкова!» – говорила она. С улиц кричали: «Хлеба!»
Если хочешь иметь хлеб, возьми ведро, пробей гвоздем в днище его дырки, насыпь горячих углей и с этим ведром ступай вечером стоять в очереди. Ты, голубь, на ведро сядь, и снизу тебя, драгоценного, будет припекать. Так пройдет ночь, так наступит утро. Если хлеб подвезут, то его получишь… Хвосты превращались в митинги. Изысканный нюх жандармов точно установил, что выкрики голодных идейно смыкаются с призывами большевистских прокламаций. Громадные сугробы с улиц не убирались.
Двадцать третьего февраля работницы вышли из цехов, и фабрики остановились. «На улицу! Верните мужей! Долой войну!» К женщинам примкнули и мужчины, забастовка охватила всю столицу. Керенский выступал:
– Масса – стихия, разум ее затемнен желанием погрызть корочку черного хлеба. Массой движет острая ненависть ко всему, что мешает ей насытиться… Пришло время бороться, чтобы безумие голодных масс не погубило нашего государства.
