– Кронштадт…
Непенин радировал адмиралу Вирену – выйти с флотом, чтобы распять Кронштадт на кресте, никак не может:
– Лед, мы во льду… всюду лед. Ледоколы беспомощны!
В трескучей россыпи морзянки, в искрах реле, четко пульсирующих в передачах на эфир, билось сейчас трепетно и жарко, словно живое человеческое сердце, только одно всеобъемлющее слово: КРОНШТАДТ
[17]
2
Начинается он с Ораниенбаума, куда подвозит столичный поезд. Веселая публика на вокзале, прекрасный парк с ресторанами, и, казалось, ничто не может смутить души. Зимою ползает на Котлин ледокольчик, пробивая во льду канал, а рядом с бортом корабля (так забавно!) бегут лихие рысаки, скачут в тройках, звенящих бубенцами, офицеры с дамами. Слышен смех женский, и прекрасны женские лица, – разве так уж страшен Кронштадт?
Кронштадт… Трудно себе представить более величественное, более славное и более уродливое. Тогда было все равно, где провести пяток лет жизни, – или тачку возить на Сахалине, или здесь высидеть, на всем готовом, во всем казенном… К тому времени Кронштадт устарел уже настолько, что, появись германский флот, фортам крепости вряд ли удалось бы отстоять столицу от нападения. Это тыловая база по ремонту кораблей, по внедрению железной, бессловесной дисциплины, по обучению молодых кадров.
Новобранцев здесь гоняют, как зайцев, по плацам дворов 1-го Балтийского экипажа. Внедряют в них твердный шаг. Учат почтению к начальству. С пяти утра слышны над Кронштадтом рык и рявк боцманматов. Дают тут «кубаря», суют «баньку». Вешают на спины ранцы, в которые заботливо уложены кирпичи. Чем больше – тем лучше. Винтовку в руки – и стой с этим ранцем. Стой, собака, прямо! А за Толбухиным маяком, словно зачумленное, околачивается брандвахтенное судно «Волхов» – плавучая тюрьма. Вот если ты, братишка, влипнешь на этот «Волхов», так тебе и Кронштадт раем покажется!
Кронштадт выстелил трубы водопровода по дну Финского залива и сосет воду прямо из моря. Дунет ветер с востока – Кронштадт пьет сдобренную хлоркой заразу столичной канализации, из которой извергаются вулканы экскрементов и помоев. Задует вдруг западный ветер – и тогда Кронштадт, прильнув к Маркизовой Луже, подсасывает в свои форты солоноватую воду Балтики, усердно подслащивая ее казенным сахарком…
В окантовке заводов и доков, из которых корабли торчат верхушками мачт, стоит Кронштадт уже два столетья – в броне, в чугуне, в камне. Форты – как казармы, а казармы – как форты; в окнах (это не окна, а бойницы) – решетки железные. Повиснув на них, пять лет подряд глядится не узник, а слуга царю и отечеству. Видит он дымы заводские, золотится купол Морского собора, там Якорная площадь, а на площади в шинели распахнутой стоит адмирал Макаров, возле ног его – доска с надписью: «Помни войну». Екатерининский канал медленно обтекает зеленые от плесени стены казарм-тюрем, звериную тоску бастионов. По вечерам в переулках мерцают красные фонари домов терпимости. Проститутки (самая дрянь, самая дешевка) – с глазами, почти безумными от кокаина и водки, – шляются по «суконной» стороне, ищут клиента с шевронами.
– Отцепись, салажня паршивая! – кричат они новобранцам…
Кронштадт – здесь один царь, один бог и один начальник.
Вирен! Роберт Николаевич женатый человек, прекрасный семьянин. Когда-то был командиром «Баяна». Даже не понять, как из боевого офицера мог выродиться такой сатрап. Это не губернатор Кронштадта – террорист, облеченный монаршей милостью. Гнев его распространялся широко – даже на каперангов, поседевших на службе. Даже на их жен! Лютый царский опричник, Вирен считал, что Кронштадт – его вотчина, данная ему царем на «кормление»…
Один праздник – на Рождество. Тогда весело, и корабли в фонариках. Рубят во льду проруби. Над ними кресты возводят, тоже изо льда, перед рассветом обольют их свекольным соком. Ярко-красные, кресты светятся – будто окровавлены. Гремят торжественные салюты фортов. Несут меж кораблей купель со святою водой. Попы кропят матросов с метелочки. Освящаются на весь год казематы и башни, аудитории минные, водолазные, подводные и сигнальные. А на Пасху сам Вирен с лукошком крашеных яиц подъезжает к Морскому собору на Якорную площадь. Расположится там на паперти, будто торговать собрался, и начинает зазывать к себе прохожих матросов.
– Срочной службы Мордюков… явился по вашему приказанию.
– Ну-ка, братец, сними штаны, – говорит Вирен. – Да не стесняйся. Свои люди. Военные. Бабы не смотрят – привыкли. Молодец, метки у тебя на кальсонах исправно нашиты. Возьми… как тебя?
– Мордюков, ваше высокопревосходительство!
– Ишь ты! Ну, ладно, вот тебе яичко… похристосуемся.
Адмирал Вирен изволит панибратски лобызать матроса.
Матрос почтительно целует адмирала Вирена.
Якорная площадь опустела – все разбежались…
Макаров глядит с памятника, как Вирен с лукошком яиц возвращается в коляску. Он отъехал. Площадь снова оживает. «Помни войну».
* * *
Утром 28 февраля Вирен посетил судоремонтный завод. До рабочих уже дошли столичные газеты, они стали подступаться к адмиралу:
– Чего скрываете от матросов? Вы же большой начальник, так выступите… Раскройте гарнизону глаза на революцию.
Вирен отказался говорить, но предупредил рабочих:
– Завтра, первого марта
[18]
, обязательно приходите на Якорную площадь. Обещаю вам, что всю правду-матку узнаете…
День прошел спокойно. В столовой Морского собрания адмирал Вирен сидел под картиной Ткаченко «Прибытие на Кронштадтский рейд императора Вильгельма II». Адмирал Бутаков со Стронским сиживали под картиной Гриценко «Прибытие на Кронштадтский рейд президента Французской республики Феликса Фора». Две картины – две эпохи в русской политике. Но сейчас политика другая… Стронский был командиром 1-го экипажа – зверь сущий! А Бутаков имел несчастье быть очень грубым человеком. Как осатанелый от службы матрос драит суконкой медяшку, так и адмирал Вирен – с таким же остервенением – надраивал свое сердце лютейшей злобой к завтрашнему митингу.
Заявился комендант Кронштадта – контр-адмирал Курош.
– Пулеметы я расставил в подвальных окнах собора, – доложил он Вирену. – Огонь пойдет по земле… Всех без ног оставим! Пусть только они соберутся…
Адмирал Бутаков (честный грубиян) вздохнул – с надрывом:
– Не слишком ли вы увлеклись? Всех не перестрелять.
– Смотря как стрелять, – возразил ему Стронский. – В моем экипаже полно вислоухих новобранцев, которые едят меня глазами. Скажу им слово – всех переколют штыками. Они не рассуждают!
