На лице бывшего императора было написано злорадное: «Я уж с ними достаточно повозился, теперь возитесь вы, господа…» Акты государственной важности всегда подписываются чернилами. Николай же подписал акт отречения не чернилами, а – карандашом, будто это был список грязного белья, сдаваемого в стирку.
* * *
Вернулись в Петроград рано утром. Оказывается, шила в мешке не утаишь, и лидеров Думы на вокзале встречали. Всем было интересно, какого кота они привезли в темном мешке. Гучкова сразу же отодрали от Шульгина и увели под локотки – для речеговорения.
Шульгина тоже поволокли от перрона:
– Войска уже построены. Скажите им… скажите!
Помещение билетных касс Варшавского вокзала стало первый аудиторией, где русский народ услышал об отречении Николая. Войска стояли в каре «покоем», а не заполненное ими пространство забила жарко дышащая толпа. Стоя внутри каре, Шульгин вырыдывал из себя:
– …Он, отрекаясь, подал нам всем пример… богатые и бедные, единяйтесь… спасать Россию… о ней думать… война… раздавит нас… один путь – вместе… сплотимся все… вокруг нового царя… царя Михаила… урра-а!
Его выхватили из каре штыков, потащили к телефону:
– Милюков! Милюков просит вас… срочно.
В телефонной трубке перекатывался профессорский басок:
– Все изменилось. Не объявляйте отречения.
– Я уже объявил. Я сказал… всем, всем, всем!
– Кому, черт побери?
– На вокзале. Войска… народ. Я им – про Михаила!
– Ляпнули… как в лужу, – отвечал Милюков. – Пока вы ездили в Псков, здесь закипела буря. Восстановление монархии почтут за оскорбление… Нас раздерут на сто кусков. Нас четвертуют. Не царь нужен сейчас, а Учредительное собрание… Вот несчастье!
– Сейчас побегу, – сказал Шульгин, – Предупредить Гучкова.
– Да, да. Пусть не делает глупости. И с вокзала поезжайте на Миллионную, двенадцать. Квартира князя Путятина…
Шульгин отыскал Гучкова на митинге в цехе железнодорожных мастерских. Через закоптелые стекла крыши падал грязный свет. На помосте «эшафота», сколоченного из досок, стоял Гучков – и молчал. Вместо него выступал рабочий:
– Правительство? А кто в этом правительстве? Может, от народа? Как бы не так… Вот князь Львов – премьер. А кто по финансам? Не те, кто нужду познал. А сам господин Терещенко – миллионер. Одних сахарных заводов штук десять, а то и больше… Сладкая жизнь!
Шульгин коснулся шубы рядом стоящего инженера:
– Именем свободного отечества… заклинаю… вот этот пакет… выходите спокойно… и донесите до Думы. Поняли?
Инженер вовремя вынес акт отречения Николая, ибо вскоре, как и предугадал Шульгин, с трибуны раздался голос:
– Закрыть все выходы! Гучков и Шульгин привезли… а что они привезли? Мы разве просили их в Псков ездить? Не от Совета рабочих поехали – от Думы своей. А кто в Думе? Помещики. И потому я, товарищи, советую душевно, чтобы Гучкова и Шульгина обыскать.
Шульгин дотянулся до помоста – до Гучкова.
– О царе Михаиле, – шепнул, – ни звука… Растерзают! Он сам вскочил на трибуну и заговорил:
– Именно сейчас, в этот исторический момент, должна состояться встреча Думского комитета с Советом ваших депутатов… с вашим же Советом, товарищи! Как вы можете нам не верить? На этом совещании все решится. Все будут довольны. А вы двери запечатали…
Их выпустили. На площади перед вокзалом думцев ждал автомобиль под красным знаменем. Человек, весь в коже, с большим наганом в руке, распихивал перед собой толпу:
– Дай пройти! Товарищи, идут облеченные доверием народа…
Шульгин сказал кожаному владельцу нагана:
– Велите шоферу ехать: Миллионная, двенадцать…
Трамваи не работали. День был солнечный. Магазины закрыты. Никто не ходил по панелям – толпа перла посереди улиц. Половина людей была вооружена. Трехсоттысячный гарнизон столицы растворялся в этой толпе, празднующей свободу. Два «архангела» из охраны Гучкова и Шульгина лежали животами на крыльях автомобиля. Выдвинутые вперед штыки пронзали воздух ожесточенно.
– Не выколите глаза людям! – кричал из кабины Шульгин.
* * *
Миллионная, 12 – особняк князя Путятина, где затаился от толпы новый император всея Руси. Здесь же собрались и все члены нового кабинета: Родзянко, князь Львов, Милюков, Керенский, Некрасов и прочие… Милюков говорил так, словно накаркивал беду:
– …ваше высочество… не откажите! Если не вы, то pоссия пропадет… такая история… бурная, великая… Что ждет нас без царя? Кровавое месиво… анархия… хаос…
Михаил покорно слушал. Терещенко зашептал Шульгину:
– Не могу… я застрелюсь. Что делать? Рядом со мной Керенский, он весь дрожит… его колотит. Боится… надежных частей нет.
Керенский обрушил на великого князя лавину слов:
– Я против монархии, я республиканец. Как русский русскому, скажу правду. Недовольство народа против монархии… нас ожидает война гражданская… как русский русскому… если нужна жертва… примите ее… в любом случае за вашу жизнь я не ручаюсь!
Михаил подумал и отрекся, оставляя престол бесхозным.
За ученической партой в классной комнате дочерей Путятиных писали опять акт об отречении. «Мы, Божией милостию Михаил, Император и Самодержец Всероссийский…» За партой поместились: Шульгин, Набоков и юрист Нольде; возле них учителем прохаживался Михаил.
– Что вы пишете? – возмутился он. – Я же еще не царствовал… Триста четыре года начались Михаилом – Михаилом и закончились.
С высоты скоротечного величия мнимого трона Михаил послал благословение новому Временному правительству и осенил Русь надеждой на ниспослание власти Учредительному собранию.
К нему подошел князь Львов, и Михаил обнял его:
– Благословляю вас на премьерство…
Тут к великому князю судорожно подскочил Керенский:
– Мы донесем драгоценный сосуд вашей монаршей власти до Учредительного собрания, не расплескав из него ни единой капельки!
Долго спорили, как писать о рождении Временного правительства.
От кого родилось оно – от Думы или от «воли народа»?
Керенский неистово вопил:
– От имени Совета рабочих и крестьянских депутатов я торжественно заявляю о создании нашего правительства лишь через волю народа!
Родзянко сожмурился в едчайшем сарказме:
– Только воля народа! Тем более в презусы князя Львова сам государь император назначил… Выбросьте «волю народа»! Все равно никто не поверит, только шум будет лишний. А нам и без того ругни хватает. Или не слышали, как орут на улицах: «Долой Родзянку!»
Ходили средь парт. Средь разбросанных детских игрушек.
