Илиодор пресек болтовню резкими словами:
– А я не люблю царя! Слабый. Папиросы жгет одну за другою. Пьяный часто. Говорить совсем не умеет. Дергается. Весь истрепался. Я тебе так скажу – дурак он у нас!
– У-у, куды занесло, – смеялся в трубку Распутин. – Людей без греха не бывает, а говорить эдак-то о царях негоже…
Условились, что Распутин заедет на подворье 16 декабря. К этому времени заговор клерикалов уже оформился. Из лейб-казачьих казарм прибывало солидное подкрепление в лице мрачного есаула Родионова, который пописывал книжечки о «духовном благе», а с Гришкой имел личные счеты. Из клиники Бадмаева, тихо блея, прибыл блаженный Митя Козельский, и Гермоген торжественно вручил ему громадные ножницы для разрезания кровельного железа.
– Мы штаны с него сдерем, а ты режь под корень, – поучал Гермоген. – Стриги его так, чтобы ничего не осталось.
Из позорной отставки явился и протоиерей Восторгов.
– От драки увольте, – сказал он. – Я слабый здоровьем, а Гришка, учтите, словно бес… как бы не раскидал нас!
За окном, весь в снегу, курился дымками зимний Петербург, жарко стреляли дрова в печке. Гермоген отшатнулся от окна.
– Идет, – сказал, – шапкой машет…
Распутин вошел, увидел компанию, почуял неладное.
– А чего этот пентюх здесь? – указал на Митьку.
Все тишайше молились. Блаженный щелкал ножницами. Двери подворья заперты – бежать нельзя. Западня!
Есаул с ухмылкой принял с плеч Распутина шубу.
– Чай тыщи на две потянет? Это и есть твое «старческое рубище»? Ну, а шапку покажь… Сколь платил за нее?
– Не помню. Кажись, триста.
В «красных» комнатах подворья расселись все мирно по стульям. Долго и натужно помалкивали. Восторгов не утерпел:
– Ну, Митенька, ты дитя божие… приступай с богом!
Тот, щелкая ножницами, истошно возопил:
– А-а-а, вот когда я тебя обкорнаю…
– Стой, вражья сила! – гаркнул Гермоген. – Что вы самого-то безобидного да глупого в почин дела суете? – Епископ накинул на себя епитрахиль, подкинул в руке тяжкое распятие. – Гришка! – позвал решительно. – Валяй сюда… на колени.
Распутина подтащили к иконам, он безвольно осел на пол, будто сырая квашня. Илиодор по конспекту, заранее составленному, зачитывал над ним обвинения противу церкви и нравственности, а на каждом параграфе, согласно их нумерации, Гермоген регулярно долбил крестом по черепу обвиняемого. Текла речь – текла кровь. Через красные пальцы Распутин смотрел на всех растопыренным в ужасе глазом, источавшим страх и ярость бессилия.
– Покайся! – следовал выкрик после каждого удара.
Илиодор свернул конспект прокурорских обличений.
– Намонашил ты здорово. Сознаешь ли вину свою?
Восторгов, корчась от жажды мести, с превеликим удовольствием смачно высморкался в лицо Распутину, не забыв деловито напомнить, сколько он истратил на него своих денег.
– И ты не вернул их мне! – сказал он, отходя.
– Отпустите… грешен… сам ведаю, – мычал Гришка.
– Не здесь каяться! – заорал Гермоген.
Распутина волоком, словно раскисшую швабру, втащили в церковь. Гришка ползал перед иконами, клялся, что больше к царям не полезет. При этом он очень бдительно надзирал за действиями Митьки Блаженного, который уже разрезал на его штанах пояс. Гришка энергично отпихивал от себя ножницы, подбиравшиеся к его сути. И вдруг, как распрямленная пружина, он ринулся на Гермогена, обрушив его на пол. Зазвенели, падая и колотясь, церковные сосуды. Восторгов, бегая в отдалении, кричал:
– Уйдет, уйдет… держите его!
Началась драка. Самая грубая, самая русская.
Родионов обнажил шашку, выскочил перед варнаком:
– Зарублю… смирись, падло паршивое!
В общей свалке и в едком дыму угасающих свеч зловеще скрежетали кровельные ножницы, и этот звук напоминал Гришке о том, что положение слишком серьезное, – надо спасаться.
– Зачем мамок блядуешь? – вопрошал Митя Блаженный.
– А, иди ты… – Распутин ударом сапога поверг юродивого наземь, вынося при этом болезненные удары от Илиодора, который бил его расчетливо – в морду, в горло, в поддыхало.
Сцепясь в клубок, они выкатились в прихожую. Распутин могуче высадил двери, на себе выволок иеромонаха на лестницу. Там они оба своими костями пересчитали все ступеньки до самого низу. А на улице Распутин стряхнулся, сбросив Илиодора с себя.
– Ну, погоди! – крикнул и убежал…
Без шубы и без шапки, он домчал на извозчике до вокзала, сел в дачный поезд и махнул на дачу Анютки Вырубовой.
– Вот, гляди, что со мною сделали, – сказал он ей. – Могло быть и хуже, да сила небесная меня еще не покинула…
Вырубова бегала по комнатам, будто ополоумев.
– Боже мой! Боже мой! Боже мой! – восклицала она…
По тропинке она повела его через парк, как поводырь слепого. Распутин шатался, ступая по снегу, красные от крови лохмы его волос мотались из стороны в сторону, глаза были безумны… Он выл! В таком виде Вырубова явила его перед императрицей.
* * *
Гермоген сутками не вставал с колен, ел одни просфоры, пил только святую воду. Илиодор сбросил рясу из бархата, облачился в холщовый подрясник, туго опоясался кожаным поясом, пеплом из печки посыпал свою буйную головушку и накрыл ее грубой «афонской» скуфейкой. Боевой. Дельный. Логичный.
– Идти надо до конца! – сказал он.
– Сожрут ведь нас, – затрясло епископа.
– А мной подавятся… я ершистый!
Оставался последний шанс – личная встреча с царем. Соблазняя его «открытием тайны», по телеграфу просили царя принять их. Ответ пришел моментально: «Не о какой тайне я знать не желаю. Николай». Отбили вторую – императрице (молчание). Стало известно, что Гришка не вылезает из Александрии, ведет там длинные разговоры о «небесной силе», которая спасла его от погибели.
– Мученический венец плетут нам, – решил Гермоген.
Неустанно трещал телефон на Ярославском подворье.
– Але, – говорил Илиодор, срывая трубку.
В ухо ему вонзались визгливые бабьи голоса. Грозили карами небесными. Обещали растерзать, клеймить, четвертовать. Яснее всех выразилась сумасшедшая Лохтина: «Отвечай мне по совести: что ты хотел у Христа отрезать?..» Чтобы скрыть свои следы, Распутин мистифицировал столичные газеты о своем мнимом отъезде на родину. Он, как паук, затаился в тени царских дворцов и там незаметно ткал свою липкую паутину, в которой запутывал всех. Кажется, только сейчас Гришка в полной мере осознал, как дальновидно поступил, проведя в синодские обер-прокуроры Саблера, – «старикашка» служил ему, аки верный Трезор: пореже корми, почаще бей, а иногда и погладь – тогда он всех перелает…
