– Одна надежда – на царя, – убивался Гермоген.
– Для меня уже нет царя! – отвечал Илиодор, держа царскую телеграмму. – Смотри, какой же это царь, если он грамотно писать не умеет? Написал: «Не о какой тайне…» А каждый гимназистик знает что писать следует: «Ни о какой тайне…»
– Не ищи у царей ошибок – сам ошибешься!
– Буду искать ошибки! – взорвало Илиодора, в котором проснулся дух донского казака. – Я столько уж раз в царях ошибался, что теперь не прощу им ошибок даже в русской грамматике.
– Молись! – взывал Гермоген.
– Время молитв прошло – пришло время драк!
Явился курьер из Синода – вручил им два пакета от Саблера, но подписанные Даманским (Синод уже перестал быть синклитом персон духовных – Саблер и Даманский бюрократической волей расчищали дорожку перед Распутиным). Гермоген прочел, что его лишают саратовской епархии, приказано ехать «на покой» в захудалый Жировецкий монастырь, а иеромонаха Илиодора ссылали «на послушание» в лесную Флорищеву пустынь.
Илиодор принял на подворье столичных журналистов.
– Синод надо взорвать, – объявил он.
– Как взорвать? – спросили его.
– А так: бочку динамита в подвал заложить, бикфордов шнур до Невы раскатать, самому за «Медным всадником» укрыться, а потом рвануть все к чертовой бабушке… Вот и порядок!
Газеты опубликовали его вещий сон: Распутин в виде дряхлого пса бегал между пивной и Синодом, таская в зубах какую-то грязную тряпку, а нужду он справлял возле телеграфного столба, пронумерованного апокалипсическим числом «666». Но в дела духовные вмешался министр внутренних дел Макаров:
– Исполнить указ Синода, иначе штыками погоним.
К воротам подворья был подан автомобиль МВД, в который и уселся потерпевший крушение епископ. Митька Блаженный, юродствуя, ложился на снег и просил шофера переехать через него колесами, дабы вкусить «прелесть райскую». Гермоген сдался!
Илиодора окружили падкие до сенсаций газетчики:
– Ну, а вы как? Поедете во Флорищеву пустынь?
– В указе не сказано, чтобы ехать. Пойду пешком…
Кто-то из доброжелателей шепнул ему: «За поворотом улицы дежурят переодетые жандармы… Скройтесь!» Ночью, в чужом драном пальтишке, по виду – босяк, Илиодор позвонил в квартиру на Суворовском, Бадмаев предоставил ему убежище у себя.
– За это вы напишете все, что знаете о Распутине…
[13]
Монах хотел пробиться в Царицын, где у него была армия заступников. Но из газет вычитал, что полиция разгромила в Царицыне его храм. «Со страшными ругательствами, обнаживши шашки, таскали бедных женщин по храму, вырывали волосы, выбивали зубы, рвали на них платье и даже оскорбляли шашками девичью стыдливость самым невероятным образом… Пол храма представлял поле битвы. Везде виднелась кровь, валялась порванная одежда». Бадмаев через Курлова вызнал, что все вокзалы перекрыты кордонами – Илиодора ищут. Макаров пустил на розыски монаха своих сыщиков… Илиодор сам же и позвонил Макарову:
– Это ты, который царю сапоги наяривает ваксой?
– Кто позволяет себе так разговаривать со мною?
– Да я… Илиодор! Хочешь меня живьем взять?
– Хочу, – честно заявил министр внутренних дел.
– Ишь ты, хитрый какой… Ну, ладно. Хватай меня на углу Суворовского и Болотной. Обещаю, что буду стоять там.
Бадмаев помогал ему одеться, подарил шарфик.
– Вот и хорошо! Опять будете у царского сердца.
– Лучше уж в любом нужнике…
– Стоит ли вам против царя поход начинать?
– Ладно. Вы письма царицы к Гришке берегите.
Жандармы на углу улиц поджидали его. Бунтаря впихнули в промерзлый автомобиль, повезли прямо на вокзал к отходу поезда. В дороге нацепили ледяные наручники. На перроне перед арестантом шарахалась публика. Илиодор, озоруя, кричал людям:
– Ну, чего пялитесь? Я же Гришка Распутин, меня Илиодор погубил. Видите, теперь в тюменские края ссылают…
Его посадили в клетушку тюремного вагона. В соседней камере перевозили уголовника-убийцу, он постучал в стенку:
– Браток, ты тоже «по-мокрому»?
– Пока по-сухому. Но крови не боюсь… Прирежу!
Поезд тронулся. За решеткой вагона, в сизой вечерней мгле, проплыл в небыль чадящий окраинами Петербург, вдали от которого монаху предстояло думать, думать, думать.
* * *
Бадмаев показал Курлову письма царицы к Распутину, отставной жандарм прочел их спокойно, потом сказал:
– Не вздумай сам вручать их царю – погибнешь! Такие вещи делать надо чужими руками. Известно, что думский председатель Родзянко давно наскребает к себе на дом всякий навоз о Гришкиных радостях… Ему и отдай! Дурак еще «спасибо» тебе скажет!
Так эти письма, выкраденные из сундука Распутина, оказались в кабинете председателя Думы, и сейчас в царской грязи начнут ковыряться внешне очень чистоплотные люди, сдувавшие со своих вечерних смокингов каждую пушинку.
12. Натиск продолжается
Настал 1912 год, в котором Россия отмечала 100-летие со дня Бородинской битвы, а кайзеровская Германия пышно праздновала 100-летие пушечнорявкающей фирмы сталелитейного Круппа… Кончились те времена, когда у нас в учебниках по истории Россию ошибочно называли «полуколонией», зависимой от того, что скажут банкиры Парижа или Лондона. Теперь, напротив, наши историки справедливо указывают, что русская мощь во многом определяла всю тональность европейской политики. Промышленный подъем империи начался в 1909 году, еще при Столыпине, а расцвет капиталистического производства пал на период премьерства Коковцева. Этому способствовали напряженный труд рабочих и активная деятельность ученых – химиков и физиков, металлургов и горных инженеров. Россия стояла в одном ряду с Францией и Японией (но отставала от Англии и Германии); зато по степени концентрации производства русская империя вышла на первое место в мире. Бурный рост синдикатов и картелей шел параллельно с развитием в стране революционного движения. Близилась первая мировая война. А в 1943 году в оккупированном гитлеровцами Париже умирал человек, подготовивший экономику России к войне с кайзеровской Германией. Советские историки относятся к Коковцеву более благосклонно, нежели его современники: он обогатил русскую казну золотым запасом, без которого немыслимо сражаться с могучим противником. Правые упрекали Коковцева в недостатке монархизма. Левые критиковали за излишек монархизма. А середина есть: Владимир Николаевич попросту был либерал. Распутин всюду гудел, что «Володя – свой парень», но Коковцев не считал, что «Гриша – свой в доску»! Саблер при встрече с премьером однажды заметил, что Распутин – личный друг царской семьи, вмешиваться в их отношения нельзя, ибо это… семейные дела.
