– Где адрес мой взяла? – спросил Гришка.
– Священник, дай ему боженька здоровьица.
– Горе мне с вами, – отвечал Распутин, вручая бабке «пратецу» к начальнику Николаевского вокзала: «Милай дарагой не аткажис прозьба бедную уборная можешь устрой Грегорий». – Иди, шалява! – сказал он, выставляя бабку с мешком за двери.
А вот уже и новый проситель. Стоял перед ним старичок в вицмундире, боязливо помаргивая.
– Что? Небось и тебе приспичило?
– Батюшка, мне бы в сенаторы… Бывал я губернатором в западных областях, да злые люди, подчиненные, оклеветали меня.
– И верно! Воровал. Не спорь – по глазам вижу.
– Оклеветали… Помоги, кормилец. Замолвь словечко.
– Не! За тебя не стану. Не понравился ты мне. Проваливай!
Снова звонок. Нюрка побежала отворять двери. Дамы видели, что в прихожей, не раздеваясь, ходят, словно хищники в клетке, очень важные гости: блестит изморозь на енотовых шубах, стучат в руках трости, а голоса – крепкие, здоровые, настоятельные.
– Дядь Гриша, – вбежала Нюрка, – это тебя…
– Да не пойду я с ними, – заартачился Распутин.
В двери просунулась квадратная голова Мануса, он блеснул золотыми коронками зубов, сказал тихо, но уверенно:
– Григорий Ефимыч. Таксомотор. Ждет. Отдельный. Кабинет. Заказан. Разговор. Предстоит. Серьезный. А певички будут…
Распутин оглянулся на своих дам.
– Да у меня ж гости, ядрена вошь…
Нюрка, имевшая с этого дела, кажется, свою личную выгоду, грубо схватила всемогущего дядю за подол, выпихнула его в переднюю. Нахлобучила на него бобровую шапку. Распутин безвольно растопырил руки, девка напялила на него роскошную шубу, приговаривая:
– Нет, пойдешь, коль обещал. Да чтобы мне дома ночевал! Матри, не загуляй, как нонеча. Тады опять Федоровне нажалуюсь…
Какой Федоровне? Жене – Прасковье Федоровне? Или царице – Александре Федоровне? Распутин ушел, а дамы стали посматривать на часы, говоря одна другой, что в связи с этой войной у них столько дел… вообще тяжело! А по комнатам, задрав хвосты, разгуливали серые, рыжие, белые, черные кошки – любимицы Распутина, и время от времени кошки шипели, чем-то недовольные.
Парашка приезжала в Петербург не чаще чем один раз в году, да и то не задерживалась. При жене Распутин себя ни в чем не стеснял, продолжая вести обычный образ жизни. Жена не обращала на это никакого внимания и даже не раз говорила при гостях: «С него на всех хватит и мне кусочек останется». В последний свой приезд она оставила в Питере подросших дочерей – Матрену и Варвару; гостил и сын Дмитрий, о котором Распутин говорил: «От бога он дурачок: палец покажи – смеется!» На Гороховой быт Распутина окончательно оформился, а Мунька Головина (министр его внутренних дел) посильно помогала ему. Заметив неуступчивость какой-либо дамы, Мунька иногда отзывала ее в сторонку.
– Предупреждаю по-дружески, что Григорий Ефимыч ваши просьбы исполнить не может. Без любви нет у него силы, а без силы нет удачи. Понимаю, что боитесь изменить мужу, но поймите, что старец не грязнит, а лишь освящает тело… Уж я-то знаю: все мужчины в этот момент думают только о себе, а наш старец думает о боге. Откройтесь ему и познаете великую тайну!
* * *
Но бывала на Гороховой пожилая дама, на которую Гришка не кричал «пошто без декольты пришла?». Она появлялась неизменно с черного хода, со стороны кухни, и не сразу поднимала с лица плотную сетку непроницаемой вуали. «Посторонних нету?» – спрашивала… Это была графиня Матильда Витте, жена экс-премьера. В один из дней она позвонила Симановичу, чтобы он навестил ее мужа. Витте уже превратился в мешок из дряблой кожи, внутри которого загнивали немощные суставы и сухожилия, но еще интриговал, желая вернуть себе власть над громадной страной.
– У меня созрел план, который вас заинтересует, – сказал он Симановичу, – а еврейский вопрос, сами знаете, всегда был для меня очень дорог. Я хочу нейтрализовать влияние газеты «Новое Время», устройте мне тайное свидание с Григорием Ефимовичем!
«Новое Время», верная заветам А. С. Суворина, ругала не только евреев, но и самого графа. «При этом, – вспоминал Симанович, – Витте должен был обещать мне, что, если нам удастся провести его опять к управлению государственным кораблем, он будет сотрудничать с нами (читай – сионистами)… Он согласился еврейский вопрос поставить на первый план!» Симанович уговорил Вульфа Хайта съехать с квартиры, а ключ от хайтовской квартиры переслал графу. В определенный день, в условиях глубокой тайны, здесь встретились трое. Из уха его сиятельства торчал клок ваты.
– Воспаление, – пожаловался граф. – Не дает покоя…
Сразу перешли к делам. Витте сказал, что немилость двора к нему сейчас сильно возросла, ибо он всюду открыто вещает о глупости этой войны. Распутин – через стол – поцеловал графа.
– Вишь ты, – сказал, – я тоже войны боюся. Но что делать? Папа не меня, а других слухал. Каго же нам, как не тебя, Виття, наверх вздымать, чтобы войны не стало?..
Витте завел речь о «Новом Времени»:
– Самая популярная газета в России и самая вредная. Она травила меня и евреев, а сейчас призывает народ отдать все силы войне… Необходимо ее обезвредить! Положение семьи Сувориных в финансовом смысле сейчас затруднительно. Мне известно, что они уже ходили к Барку и хлопотали о выдачи им правительственной ссуды под залог суворинских акций.
– Я в энтих акцах ни шиша не смыслю, Виття.
– Вы только поддержите нас, – ответил Витте загробным голосом, – а уж с акциями Сувориных мы сами разберемся… Вы можете собрать шекель с евреев? – спросил он Симановича.
– Хоть завтра. Деньги будут. Сколько угодно.
– Отлично. Завтра же начинаю… потихоньку.
План был прост. Витте станет подпольным хозяином газеты, которая превратится в рупор банкиров-сионистов. А так как «Новое Время» читала вся Россия (от царя до дворника), то следовало ожидать, что скоро евреи научат тетю Дашу, как выпекать мацу, а дяде Васе они подскажут, как ему лучше всего веселиться на празднике йом-кипур… Но Распутин никак не мог вытянуть Витте из затяжной отставки! «Если я уберу Горемыкина и назначу Витте, – говорил Николай II, – это для всего мира прозвучит как сигнал военной слабости России… как мирное предложение Германии! Меня убьют мои же генералы, убьют вместе с женой, как убили в своем время сербского короля Александра с его Драгой!»
На Гороховой у Распутина собрались дельцы сионистского мира, они притащили с собой скульптора Наума Аронсона, который с большим пылом взялся увековечить нетленные черты старца.
– Кошельки-то вы пошире разиньте, – сказал Распутин. – Вам же польза будет. Эвон, мне Сазонов Егорка сказывал: в Америке ваш брат уже все газетки скупил, оттого евреи что хотят, то и делают… Сенаторы тамошни знай себе поворачиваются!
За кулисами русской политики Витте действовал так энергично, будто ему еще жить да жить. Но вскоре понял, что дни его сочтены, и суворинские акции уступил Митьке Рубинштейну (о чем семья Сувориных, конечно, не знала). Жестоко отомстив газете за ругань, граф Витте умер от воспаления уха, перешедшего в менингит. «Новое Время» юридически уже находилось в сионистских руках, но Рубинштейн еще не знал, как приступить к делу практически. Пока что он принюхивался к газете через своего давнего агента Манасевича-Мануйлова, который, кстати, информировал и Степана Белецкого, а тот… молчал, потому что уже получил анонимку: «Делай, что хочешь, сажай, кого хочешь, а нас не трогай. Иначе измордуем и оплюем». Это была мафия…
