На квартире актрисы Ванечка, как опытный полицейский агент, по окуркам в пепельнице и по грязной посуде в кухонной раковине пытался установить признаки мужского присутствия. Дело в том, что Лерма была неверна и (под видом уроков верховой езды) безбожно путалась с молодым берейтором Борисом Петцем… Обойдя все комнаты, Ванечка элегантно поцеловал ручку актрисы.
– Прошу тебя – будь достойна моей небывалой любви.
– Не лезь ко мне! Когда бросишь свою старуху?
Речь шла о Доренговской, к которой Манасевич-Мануйлов был слишком привязан, и потому он даже покривился.
– Не пойму, чем она тебе мешает? – Еще раз он подцепил из пепельницы подозрительный окурок, на котором отпечатался прикус крепких мужских зубов. – Опять принимала кобылятника?
Опереточная дива закатила ему прекрасную оплеуху.
– Это еще что за выражения! – возмутилась она.
Ванечка неожиданно зарыдал, становясь жалким.
– Я понимаю… он молод, а я… не мучай меня…
– Ты деньги принес? – обострила актриса трагедию.
Ванечка, стыдясь, протянул ей сотенную.
– Извини, что мало… Двести за мной.
– Когда принесешь?
– На днях. Кстати, у меня к тебе дело…
– Провались ты к черту со своими делами!
– Позволь, я использую твою квартиру для свидания…
– Кого и с кем?
– Распутина… ты его знаешь?
– Еще бы!
– И… Штюрмера, которого ты тоже знаешь.
– Представь, не знаю.
– Ну, я потом расскажу тебе об этом типе. Пока!
Лерма проводила его до дверей со словами:
– Чтоб завтра же принес деньги. Иначе – не пущу…
Вот это любовь, вот это страсть! Бррр…
* * *
Со всею страстью он залетел в кабинет Белецкого.
– Степан Петрович, у меня большое личное горе. Не поверите! Человек я осторожный и, смею думать, неглупый, а тут втюрился в молодую чертовку и… терплю даже ее любовника!
– Ну и что? – зевнул Белецкий. – Все терпят.
– Арестуйте его… это берейтор Борис Петц.
– Имей же совесть, – резонно отвечал Белецкий. – Снюхался с какой-то шлюхой из «Палласа», знал ведь, что не тебя она полюбила, а кошелек твой… И вдруг я, директор полиции, должен ради твоих красивых глаз хватать ее хахаля. А по какой статье?
– По сто восьмой – за измену Родине.
– Много ты, братец, знаешь. А докажи!
– Лаптей плести я не умею, это верно. Но руководство к плетению лаптей сочинить сумею. Издам его. И гонорар получу…
Ночью Ванечка долго не мог уснуть. Ворочался.
– Опять лирика? – всплакнула Доренговская. – Опять пароксизмы страсти к этой опереточной блуднице?
– Хуже, – отвечал Ванечка. – Обдумываю комбинацию. Пришла пора обеспечить себя на всю жизнь. Время паршивое. Революция неизбежна. Предстоит бежать. А солидный счет в банке не помешает никогда… Так что спи спокойно – я тебя обеспечу!
– Каким же образом, если не секрет?
– Я решил поставить для России своего премьера… Побирушка сейчас втаскивает Хвостова в министры внутренних дел, так почему бы, спрашивается, мне не сделать премьером Штюрмера?
Жена включила лампу, села на постели, долго шарила под кроватью далеко задвинутые шлепанцы.
– Я не знаю всех твоих дел и делишек, но, судя по газетам, Штюрмер не пройдет… Во-первых, немецкая фамилия.
– Я заставлю его изменить фамилию на Панина.
– Во-вторых, он попался на воровстве.
– А кто из нас не попадался?
– В-третьих, у Штюрмера, неясное происхождение…
– На этом я его и поймал! По законам империи, Штюрмер не имеет права занимать в России то положение, какое занимает. Штюрмер подделал документы. Он сын австрийского раввина, а выдает себя за потомка православной святой Анны Кашинской. Ему удалось сделать подчистку в бумагах, по которым дата рождения неверна. Он везде пишет 1848 год, чтобы доказать свое рождение на русской земле. А между тем он родился раньше, когда еще жил в Австрии…
Он погасил свет. Во мраке спальни жена спросила:
– А сколько лет Горемыкину?
– Кажется, восемьдесят семь.
– Но Горемыкин прочно сидит на своем месте.
– Нет, он уже стал мешать: в Царском Селе рады бы от этого балбеса отвязаться. А других кандидатов пока нет…
– Как же ты не боишься Распутина? – снова заговорила жена. – После твоей статьи о том, как он водил аристократок в баню, Распутин был в ярости, он грозил, что сошлет тебя…
Ванечка не ответил – он уже спал. Ему снилась рулетка и красивый берейтор Петц, сажающий в седло хохочущую Лерму-Орлову. К началу войны в банке у Манасевича лежало всего 4 рубля и 38 копеек, но «войну я закончу миллионером» – утверждал он всюду.
Это нетрудно! Надо лишь поставить своего премьера.
* * *
В пору распада государственных организмов мелкие, ничтожные личности иногда играют немалую роль… Что такое Лерма-Орлова? Певичка и танцорка. А что такое Мишка Оцуп-Снарский? Маленький фоторепортер… Он позвонил Манасевичу-Мануйлову:
– Приезжай к ночи – будет Гришка!
Снарский жил в глухом Казачьем переулке, в самом изгибе колена этой странной и таинственной улочки, изогнутой углом и выходящей на Гороховую – почти напротив того дома, в котором проживал Распутин; в полночь сюда подъехал Манасевич; квартира фоторепортера была натискана добром (Оцуп неплохо зарабатывал с тех пор, как начал фотографировать Гришку). Стол ломился от яств, но Ванечка, давно пресыщенный жизнью, с ленцой и без аппетита обозревал роскошное убранство, непостижимое в дни войны, когда на столицу надвигался царь-голод. Распутин явился с друзьями – Абрамом Боберманом и инженером Гейне (приятелем Борьки Ржевского, не знавшего, что Гейне – тайный агент шайки Аарона Симановича). С мужчинами прибыли и дамы: разбитная княгиня Стефания Долгорукая, жена камер-юнкера, и очень красивая Мария Гиль, жена капитана броневых сил петроградского гарнизона.
– Вот забота! – гудел в прихожей Распутин. – Одну стерву из «Астории» вез, а за другой машину на Кронверкский гонял… – Увидев Манасевича, сразу осекся: – А энтот гувняк на што?
– Кашу маслом не испортишь, – отвечал Оцуп.
Ванечка по-лакейски ловко разоблачил Распутина от шубы и, дурачась, поцеловал его в нос. Гришка грубо отпихнул его:
– Иди, иди ты… Ты уже не раз меня продал!
Боберман с Гейне встали между ними.
– Только без скандалов, умоляем вас.
Разволновались и потаскухи:
