– Душа моя, сразу же, как только этот варнак появится в столице, уговори его на свидание со мной и Степаном… За это ты получишь от меня карточки на сахар. Я отрежу тебе столько карточек, что твоя сладкая жизнь будет продолжаться до полной и окончательной победы над оголтелым германским милитаризмом!
Червинская получила от него карточки на сахар и, когда дома развернула их, громадный лист накрыл весь стол, будто нарядная скатерть, – Антоний заботился о своей Клеопатре.
* * *
Мотор подан. Сели и поехали. Был вечер. Побирушка назвал шоферу свой адрес: Фонтанка, дом № 54… Белецкий спросил:
– У тебя новый адрес? Ты ведь жил на Троицкой.
– Вышибли! Хозяйка дома, княгиня Гагарина, с полицией меня выселяла. Говорила, что не потерпит, и все такое прочее…
Хвостов, подняв воротник пальто, сумрачно оглядывал темные улицы столицы, с шорохом убегавшие под колеса автомобиля.
– Не завернуть ли к Елисееву? – сказал он.
Выехали на Невский. Побывали у самого Елисеева.
– Нам нужно бы вина… побольше.
– Сухой закон. Помилуйте, какое уж тут вино.
Хвостов с Белецким сказали, что им можно продать: один – министр внутренних дел, другой – товарищ министра внутренних дел и этим признанием только напугали владельца магазина: «Что вы! Я законы империи соблюдаю свято…»
Вышли на улицу. У входа в магазин, в подворотне, мальчишки торговали соблазнительным денатуратом – чистым, как слезы невинного младенца. Министр понюхал из одной бутылки, сказал Степану:
– Я бы и ханжу выпил! Пьют же люди, и ничего… Да ведь эта скотина Распутин не станет – ему мадеры подавай, барину!
Побирушка разругал министра и товарища министра:
– Кто ж так делает? Это надо с черного хода…
Дожидались его в автомобиле. Хвостов спросил:
– Достанет ли он? Трепач страшный!
Белецкий в потемках что-то страстно нюхал.
– Побирушка? Эге… Раскаленную печку голыми руками вынесет и даже не обожжется. Вы его еще не знаете, но скоро узнаете.
Князь уже тащил корзину с вином и фруктами.
– Едем. Расходы прошу оплатить по счету.
– Ладно. Садись. За эм-вэ-дэ не пропадет…
Приехали. Червинская уже была здесь.
– Сейчас от Кюба принесут уху, – сообщила она.
– Это любимое блюдо Распутина? – спросил Хвостов.
– У него не поймешь… Свинья все сожрет!
Червинская недавно окончательно порвала отношения с Сухомлиновыми и заодно с Побирушкой копала под бывшим министром глубокую яму (именно от них общество столицы насыщалось сплетнями о мнимой измене Сухомлинова). Раздался звонок – лакей доставил от Кюба горячую уху. Не успели с ним расквитаться, как ввалился и Распутин… Белецкий вспоминал, что не только он, но «даже Андронников и Червинская были поражены некоторою в нем переменою: в нем не было более апломба и уверенности в себе». Это объяснялось одним: Распутин был угнетен, что не он, а Побирушка провел Хвостова в министры… Расселись. Червинская, как хозяйка, стала черпать из золоченой «тюрины» ароматную уху. Надо было разрядить обстановку, и Хвостов отказался есть:
– Пока отец Григорий не благословит…
Распутин, входя в роль, широким мановением руки перекрестил уху и тарелки с закусками. Отдельно осенил все бутылки.
– Позволь? – сказал Хвостов, берясь за мадеру.
– Лей, – отвечал Распутин, потом обернулся к Побирушке.
– Не князь, а мразь! Што ты у меня под ногами-то выкручиваешься?
– Тихо, тихо, не шуметь, – вступилась Червинская.
Побирушка повел себя неглупо:
– Чего ты орешь? Смотри, встретили честь честью. Алексей Николаич и Степан Петрович едят уху, которую ты благословил. Мы старались, к Елисееву заезжали, чтобы тебе же мадера была…
Все так, и Распутин взялся за ложку, ворча:
– Ладно. Каша сварена. Хоша и без меня…
Хвостов умело вошел в разговор:
– Григорий Ефимыч, мы собрались здесь не для того, чтобы лаяться, а чтобы раз и навсегда договориться о нашей совместной работе. Твои советы и поддержка твоя окажут, безусловно, самое благотворное влияние на исход грядущих событий…
Распутин поздравил Хвостова, но с упреком:
– Ты бы уже тогда, при убивстве Столыпина, мог бы в министерах бегать, да прошлепал. Надо было меня еще в Нижнем Новгороде кормить. Я к тебе тады с перепою пришел, а ты…
Белецкий не дал ему излить былые обиды:
– Уха отличная! Григорий Ефимыч, заверяю тебя, что охрана твоя в надежных руках. За это ты не волнуйся.
– Мне твои сыщики осточертели, – отвечал Распутин. – Бывало, в нужник на улице забежишь, так они и тамо подглядывают. Не дадут посидеть с полным уважением.
– Это их служба! Но зато теперь покушений на тебя, как при Маклакове да Джунковском, не будет… Спи крепко.
Сами не заметили – когда и как, а восьми бутылок уже не было: пустые, их отставили в сторону. Хвостов поцеловал Гришке руку.
– Родной ты мой, знаешь, как я тебя люблю?
– Ври мне! Рази же собака палку любит?
– Любит.
– Врешь!
– Честно скажу: видел пса, лизавшего палку.
– Так это ее салом намазали. А пес-то – дурак, обрадовался, что вкусно пахнет, и давай ее нализывать…
Их оставили за столом объясняться в любви, а Белецкий вышел в соседнюю комнату, где передал Побирушке пять тысяч рублей:
– Не давай ему все сразу – пропьет и забудет, что брал. Вручай по тысчонке, чтобы иметь поводы с ним видеться…
Побирушка малость погодя залучил Распутина в спальню, оставив дверь приоткрытой, чтобы Белецкий видел, как он отсчитывает сотенные бумажки. Распутин сложил их вдвое, задрал рубаху и сунул деньги в брючный карман. Порядок! Вернулись за стол. Все уже распоясались, раскраснелись, мужчины скинули пиджаки, а Побирушка, по настоятельной просьбе Червинской, залез к ней под платье и, не скрывая своего крайнего отвращения к женскому телу, расстегнул ей пуговицу на лифчике… Мадам снова воспрянула.
– Фу! А то уже дышать не могла… Такая вкусная уха. Господа, а вы совсем не ухаживаете за своей единственной дамой…
Мужикам было не до нее: они обгладывали вопрос о проведении в обер-прокуроры Синода чиновника Волжина.
– А ён гадить в карман не станет? – беспокоился Гришка.
– Прекрасный человек! – отвечал Хвостов, уже пьяный.
– Если что – приструним, – посулил Степан…
Когда пришло время расходиться, все перецеловались с особым упоением. Со стороны, глядя на них, можно было подумать, что такие ребята, как Степан и Алешка, пойдут на смерть друг за друга. Хвостов остался ночевать у Побирушки, в постель к нему перебралась Червинская; расчувствовавшись, он ей признался:
