Хвостов не сдержал приступа лютого антисемитизма:
– Два жида в три ряда… Ну, ладно, Ванька! Тебя-то я хоть знаю. А зачем ты привел сюда этого пархатого?
– Алексей Николаевич, не я же этого жида придумал! Таково желание государыни императрицы, чтобы Симанович, как ранее пострадавший от вашего произвола, присутствовал при обыске.
– Что-о? У меня? У меня и… обыск?
– Вот письмо от Штюрмера, – передал ему Ванечка.
Штюрмер писал, что по приказу императора Хвостов обязан снять с себя все ордена и отправляться в ссылку. Золотой ключ камергера у него отобрали вместе с футляром. Симанович уже рылся в ящиках стола, выгребая из них на пол секретные бумаги. Манасевич сам растопил камин и каждую бумагу, в которой встречалось имя Распутина или царицы, бросал в огонь. Хвостов остолбенело наблюдал за уничтожением ценнейшего архива, который он собрал на посту министра, чтобы историки будущего имели материал о действиях распутинской мафии…
– Вы скорпионы! – кричал он. – Вы шакалы!
Аарон Симанович наслаждался местью.
– Против кого ты вздумал идти? Против Григория Ефимыча? Против нас? Измордуем и оплюем… Ты уже не встанешь!
– Ванька, – заорал Хвостов, берясь за канделябр, – убери эту гнусь, или я за себя не отвечаю… разнесу ему череп!
В кабинет вошла жена, удивительно спокойная.
– Что ты, Леша, возмущаешься? – сказала она. – Ты сам хотел грязи как можно больше. И ты нашел самую нечистую яму – министерство внутренних дел… Так успокойся: все в порядке вещей.
Хвостов выпустил канделябр и зарыдал.
– Меня, столбового русского дворянина… Я не могу!
– Тебе, – отвечала жена, – было очень приятно взлетать. Так имей же мужество падать низко. Все пройдет в этом мире, как и мы с тобой, и ничто в этом мире не вечно. Были мы – будут другие! Такие же свиньи, как и ты, дорогой, и как вот эти… господа, что тебя сейчас оскорбляют. Встань выше этого!
Под конвоем филеров Хвостова доставили на вокзал, посадили в вагон, и… он поехал в историю. Убийцы Распутина из него не получилось, а получился самый обычный «бульварный романчик» с дамочками, рюмочками, взяточками, растраточками… Между тем в кулуарах Думы бродил подлинный убийца – это лысый, очкастый и вертлявый Пуришкевич, писавший в эти дни о министерской чехарде:
Их жизни срок сейчас минутен,
Уйдут, оставив серный дым,
А прочен лишь один Распутин
Да долгогривый Питирим…
Черносотенец был поэтом, но своих стихов никогда не печатал – это ни к чему, да и цензура их не пропустит! Он явился в кабинет Родзянки и сказал ему, отчаянно жестикулируя:
– Разве так убивают? Гришку надо убивать, как режут свинью… без экивоков. Просто взял ножик – пырь в бок, и готово! Согласен, что противно. Будут кровь, всякая слизь, и потечет гнилая сукровица, а волосы перемешаются с мозгами. Но если это надобно ради спасения драгоценной монархии и кристальных идей нашего самодержавия, то поверьте, я… готов!
– Вы больше никому этого не говорите, – сказал Родзянко.
– Упаси бог! – отвечал Пуришкевич. – Только одному вам как председателю всероссийского парламента.
* * *
Революция несентиментальна! Двух заклятых врагов, Хвостова и Белецкого, поставили к одной стенке, и под прицелом равнодушных винтовок, за секунду до залпа, они в последний раз могли плюнуть в глаза друг другу, могли сказать последнее «прости»!
10. «Мы плохо кончим…»
Палеолог второпях записывал: «С тех пор, как Штюрмер стоит у власти, влияние Распутина очень возросло. Кучка еврейских финансистов и грязных спекулянтов, Рубинштейн, Манус и др., заключили с ним союз и щедро его вознаграждают за содействие им… Если дело особенно важно, то он непосредственно воздействует на царицу, и она сейчас же отдает распоряжение, не подозревая, что работает на Рубинштейна и Мануса, которые, в свою очередь, стараются для Германии… Императрица переживает очень тяжелую полосу. Усиленные молитвы, посты, аскетические подвиги, волнения, бессонница. Она все больше утверждается в восторженной мысли, что ей суждено спасти святую православную Русь и что покровительство Распутина необходимо ей для успеха…»
Палеолога снова навестил Путилов – хмуро пророчил:
– Дни царской власти уже сочтены, а эта власть – основа, на которой создана вся архисложная система управления государством. Отныне нужен только повод, чтобы революция вспыхнула. В русских условиях она может быть только всенародной, но сигнал к ней, безусловно, дадут интеллигенты, не теряющие надежд спасти Россию одними словами. Однако, – веско договорил Путилов, – от буржуазной революции мы тотчас же перейдем к пролетарской…
Затем в посольство пришел молодой композитор Сережа Прокофьев, проигравший Палеологу отрывки из своей сюиты «Сарказмы», что посол тоже включил в число важных событий: «Изобилие мыслей, но они заглушаются погоней за переливами и неожиданными созвучиями… Верховная комиссия для расследования дела генерала Сухомлинова закончила свою работу». Вечером посол отъехал в театр, где слушал Шаляпина в «Борисе Годунове», и ему было даже страшно от обилия чувств и насилий, от потрясающих сцен раскаяния царя. Палеолог сидел в ложе рядом с княгинею Салтыковой, и под перезвоны колоколов женщина сказала послу с легким вздохом:
– Вот это – мы… Вот это мы, русские!
Посол поцеловал ей руку, пахнущую жасмином, и женщина, слегка колыхая прекрасный веер, внезапно призналась:
– Мы принадлежим к породе людей, обожающих зрелища. В русском народе много артистического, слишком много воображения и музыкальности… Мы плохо кончим, – тихо заключила она.
«Она задумчиво смолкает, – записал посол этот разговор, – в ее больших светлых глазах – выражение ужаса…» Во тьме слабого зимнего рассвета стонали путиловские заводы. Было что-то удивительное и грандиозное в этой обильной и сложной русской жизни, в которой капиталист Путилов рассуждал о пролетарской революции, гениальный мужик Шаляпин изображал царя так, словно родился в чертогах Кремля, а рабочие бастовали на окраинах «парадиза» великой империи… Это было как раз время боев под Верденом! Чтобы помочь солдатам Франции, солдаты России перешли в наступление на Двинском фронте, платя за каждую версту кровавый налог – по десять тысяч жизней (такова стабильная цена Вердена для России!). А в Могилеве состоялся примечательный разговор царя с Родзянко:
– Михаил Владимирович, как вы мыслите, чем закончится эта война? Благополучно ли для нас?
– Победа уже невозможна, – ответил Родзянко.
Царь подумал и сказал равнодушно:
– Благодарю вас. Больше не смею задерживать…
Странное дело: весной 1916 года Романовы знали что-то такое, что давало им право планировать заключение мира на осень. Во всяком случае, Николай II и его жена были твердо уверены, что осенью война закончится, – штыки армии можно развернуть внутрь России, дабы подавить все растущее движение пролетариата.
