Узнав о назначении Макарова в министры юстиции, Гришка заревел, как бык, которого хватили обухом между рогами:
– Какая же стерва обошла здесь меня?
Макарова провели в юстицию Штюрмер с царицею, словно забыв, что этот человек – враг Распутина! Гришка слег в постель, велел Нюрке набулькать в кухонный таз мадеры и стал пить, пить, пить… Один таз опорожнил – велел наполнить второй.
– Да вить лопнешь, дядя! – сказала племянница.
– Лей… дура. Много ты понимаешь!
До себя он допустил только Сухомлинову.
– Вишь, как стряслось! – сказал, лежа на кровати в новой рубахе и разглядывая яркие носки сапог. – Я бы твоего старичка из крепости выдернул. Да тута Макаров, анахтема, влез в юстицку, быдто червь в яблоко, а я, глупый, Добровольского-то уже намылил, штобы проскочил без задержки… Эхма, сорвалось!
Между Царским Селом и царскою Ставкой шло как бы негласное состязание – кто кого пересилит? Императрица свергла из юстиции А. А. Хвостова и провела в юстицию А. А. Макарова. Тогда генералы взяли уволенного А. А. Хвостова и сделали его министром внутренних дел. Игра шла, как в шашки: «Ах, ты сюда сходила? Ну, так мы сюда пойдем…» Распутин в эти дни сказал:
– Ша! Боле переменок не допущу. Папашка глупостей там наделает. Его, как ребенка малого, без призору одного оставить нельзя. Завтрева же мамашку настропалю и пущай в Могилев катит. Днем-то он порыпается, а ночью, кады в постель лягут, она ему как муха взудит в уши все, что надо…
Было два часа ночи – на квартире Манасевича-Мануйлова зазвонил телефон. Ванечка неохотно снял трубку.
– Кой черт меня будит?
– Не лайся. Это я. Распутин.
– А что у тебя?
– Приезжай.
– Ты один?
– Нет, тут Софка Лунц, ее завтра в больницу кладут.
– А что с нею?
– Не знаю. По женской части.
– Ладно. Приеду.
Сухомлиновой не было – ее заменяла Софья Лунц, красивая пожилая еврейка, жившая с того, что Распутин оплачивал ее любовь рублями – как уличной потаскухе.
– Что случилось? – спросил Ванечка, входя.
– У нас дикие неприятности, – сообщила Лунц.
Ванечка еще никогда не видел Гришку таким растерянным, его глаза призрачно блуждали, движения были вялыми.
– Хоть беги, – сказал он. – Такие дела… Глаза б мои не глядели! Макарова без меня провели – он и насобачил. Борька Суворин стрельбу на Невском открыл, а юстицка эта вшива взяла да арестовала – кого б ты думал? – самого умного банкира…
Был арестован банкир царицы Митька Рубинштейн!
– А тут еще Софку в больницу кладут…
– Ну, со мною-то все обойдется, – сказала Лунц, закуривая. – Одно-два прижигания, и я снова здоровая. А вот с Митькой Рубинштейном предстоит повозиться. Шум будет страшный…
Софья Лунц легла в больницу, куда к ней повадился шляться и Распутин. По стремянке он влезал в палату второго этажа через окно. Откуда такое пылкое нетерпение – не понимаю! Но врачи накрыли их в темноте, и санитары, мужики здоровущие, Распутина вышибли в окно, а болящую даму спустили по летнице… Эта мадам Лунц должна – по планам Симановича – начать действовать лишь тогда, когда в министры пройдет Протопопов…
Граф Витте уже второй год лежал в могилке, а бомба замедленного действия, подложенная им под «Новое Время», сработала только сейчас. Лунц не ошиблась: шум был страшный… Прохожие на Невском проспекте услышали звон разбитых стекол – это вылетели окна в клубе журналистов и на подоконнике показалась фигура Борьки Суворина в клетчатых брюках лондонского фасона. Прохожие шарахнулись в разные стороны, когда отважный издатель открыл трескучую канонаду из револьвера, крича при этом?
– Люди русские! У меня нет другого выхода, как иначе привлечь внимание передовой русской общественности… Жидовня поганая захватила мою газету! Слушайте, слушайте, слушайте…
Закрутилась машина полицейского сыска, и Макаров удивился, когда узнал, что акции «Нового Времени» – в руках Рубинштейна. Подпольные связи сионистов уводили очень далеко – вплоть до Берлина… Вскормленный с острия юридического копья, пеленутый в протоколы полицейских дознаний, Макаров ткнул в букву закона:
– Вот! Немедленно арестовать Рубинштейна с братьями, взять под стражу его агента, журналиста Лазаря Стембо из «Биржевых Ведомостей», который служит секретарем в германофильском салоне графини Клейнмихель, урожденной графини Келлер…
«Это дело вызвало внимание всей России, – писал Аарон Симанович. – Все евреи были очень встревожены. Еврейство устраивало беспрерывные совещания, на которых говорилось о преследованиях евреев… Я должен был добиться прекращения дела Рубинштейна, так как оно для еврейского дела могло оказаться вредным». Первым делом Симанович подцепил под локоток жену Рубинштейна и привел ее на Гороховую, где миллионерша горько рыдала, расписывая все ужасы гонений на ее бедного мужа… Она говорила:
– Страшный антисемитизм! Такого не было и при Столыпине.
– Едем! – крикнул Распутин, хватая шапку.
Царица приняла их в лазарете, еще ничего не зная. А когда узнала, что Рубинштейн арестован, у нее перекосило рот. Военная комиссия генерала Батюшина взяла дело Рубинштейна в свои руки, контрразведка Генштаба могла вытряхнуть из банкира всю душу, и тогда откроется, как она, императрица, переводила через Митьку капиталы во враждебную Германию… Запахло изменой и судами!
– Я еду в Ставку, – сказала она жене Рубинштейна. – Обещаю вам сделать все, чтобы пресечь антисемитские злодейства…
А Макаров и Батюшин уже докопались, что Рубинштейн через банки нейтральных государств выплачивал деньги кредиторам, состоявшим в германском подданстве. Он очень ловко спекулировал хлебом на Волге, искусственно создавая голод в больших городах России, он играл на международной бирже на понижение курса русских ценных бумаг, он продавал – через Персию – русские продукты в Германию, он закупал продукты в нейтральных странах и кормил ими немецкую армию… Лязгнули запоры камеры – Митька Рубинштейн встал, когда увидел входившего к нему министра юстиции.
– Александр Александрович, – сказал он Макарову, – я же ведь директор «Русско-Французского банка», и Россия просто не сможет воевать без меня… Я – тончайший нерв этой войны.
– Вы… грыжа, которую надо вырезать.
– Но в Царском Селе широко известна моя благотворительная деятельность на пользу солдатских сироток. Наконец…
– Наконец, – перебил его Макаров, – сидеть в столице вы не будете. Я запираю вас в псковской каторжной тюрьме!
Макаров, сам того не ведая, нанес по распутинской банде такой удар, от которого трещали кости у самой императрицы. Она приехала в Могилев возбужденная; вот ее подлинные слова: «Конечно, у Митьки были некрасивые денежные дела, но… у кого их нету? Будет лучше, Ники, если ты сошлешь Рубинштейна в Сибирь, но потихоньку, чтобы не оставлять его в столице для раздражения евреев… А знаешь, кто его посадил? Это же так легко догадаться – Гучков (!), которого я так страстно желала бы повесить…»
