– Сейчас, сейчас, – отвечал ему голос Дмитрия.
Ярко вспыхнул свет, и они увидели Распутина, лежавшего на спине поперек шкуры. По лицу его пробегала судорога, одной рукой он закрывал себе глаза, а пальцы другой были сведены в крепкий кулак. Крови не было! Над Гришкой, сжимая браунинг, стоял Юсупов, и заговорщики были восхищены его удивительным спокойствием.
– Надо перетащить со шкуры, – сказал он, – чтобы на ней не оставалось никаких пятен…
Пуришкевич взялся за плечи, великий князь за ноги, вдвоем они перенесли Гришку на плиты каменного пола. Ползая на коленях, над ним склонился врач Лазоверт, щупал пульс:
– Агония. Но минуты две-три еще будет жить…
– Подождем, пока не сдох окончательно!
Лазоверт произнес два роковых слова: «Он мертв», – и тогда заговорщики вышли из погреба, последний из них погасил за собою свет. Все собрались наверху, стали дружно чокаться бокалами, Лазоверт порозовел, говоря:
– Противная это штука – убийство…
– Ах, доктор, доктор! Сейчас не до лирики.
– Господа, – спросил Митя, – а вы заметили, какая у него борода? Она лоснится от каких-то дорогих парижских специй…
– Однако, – заметил Сухотин, – уже четвертый!
Да. Следовало поторопиться. Согласно плану Дмитрий и Лазоверт должны отвезти старца домой, а роль Распутина взялся сыграть Сухотин, который уже напялил распутинскую шубу и его шапку. На случай, если тайная полиция их выследила, они должны завернуть на Гороховую, после чего ехать на Варшавский вокзал, там оставят машину санитарного поезда, возьмут извозчика и, заехав во дворец Дмитрия, на его автомобиле вернутся обратно – за телом Распутина… Все ясно!
Пуришкевич напомнил Сухотину:
– На вокзале вас встретит моя жена, вы отдайте все вещи Распутина, и она сразу же приступит к их сжиганию.
Они уехали, во дворце остались Юсупов и Пуришкевич.
– Да оставьте вы свой «соваж», – сказал Феликс.
Пуришкевич положил свое оружие на письменный стол. Юсупов переоделся в офицерскую тужурку с погонами генерал-адъютанта. Дворец был пустынен, и в нем было тихо, как в гробу. Говорить не хотелось. Молодой князь с синяками под глазами сидел в кресле, покуривая египетскую сигарету. Пуришкевич напротив него помаленьку, но часто подливал себе французского коньяку.
– Редко приходится выпивать, – жаловался он…
Напряженная нота звучала в мертвой тишине ночного дворца. Внизу (они постоянно помнили об этом!) лежал убитый Распутин. Что-то неуловимое и острое коснулось сердца каждого… Юсупов и Пуришкевич одновременно испытали психический толчок.
Юсупов вспоминал об этом моменте кратко: «Вдруг меня охватила непонятная тревога». Пуришкевич писал: «Твердо помню, что какая-то внутренняя сила толкнула меня к письменному столу Юсупова, на котором лежал вынутый из кармана мой „соваж“, как я взял его и положил обратно, в правый карман брюк…»
Феликс размял в пепельнице ароматную сигарету.
– Я спущусь вниз, – сказал он.
– Хорошо, – ответил Пуришкевич и, запустив руку в карман брюк, он переставил оружие на «feu» (открытие огня).
* * *
Юсупов включил свет в подвале. Распутин лежал в той же позе, в какой его оставили. Ни малейшего биения пульса не прощупывалось в его запястье. «Сам не знаю почему, – писал Юсупов, – я вдруг схватил труп обеими руками и сильно встряхнул его. Он наклонился на бок и снова упал. Я уже собрался уйти…»
Итак, все кончено. Распутин мертв.
7. «Византийская» ночь
Распутин не был мертв… Он открыл сначала один глаз, потом второй, и под упорным взглядом его князь Юсупов невольно оцепенел. Очень хотелось бежать, но отказывались служить ноги. Распутин долго смотрел на своего убийцу. Потом четко сказал:
– А ведь завтра, Феликс, ты будешь повешен…
Юсупов молчал, завороженный. И вдруг одним резким движением Распутин вскочил на ноги («Он был страшен: пена на губах, руки судорожно бьют по воздуху»). Он часто повторял:
– Феликс… Феликс… Феликс… Феликс…
Кинулся на Юсупова и вцепился ему в горло.
Завязалась страшная, драматическая борьба.
Отбиваясь от Распутина, повисшего на нем, Феликс вытащил его на себе в тамбур, как водолаз вытаскивает из мрачной бездны противно облепившего его осьминога. Князю удалось расцепить Гришкины пальцы, в замок сведенные на его шее. При этом в руке Распутина остался тужурочный погон с вензелем Николая II.
– Пуришкевич, скорее сюда! – взмолился Юсупов.
– Феликс, Феликс… повесят! – завывал Распутин.
«Ползя на животе и на коленях, хрипя и рыча, как дикий зверь, Распутин быстро взбирался по ступеням. Весь подобравшись, он сделал прыжок и очутился возле потайной двери, ведущей во двор…» Здесь начинается какая-то мистика! Выходная дверь была закрыта, а ключ от нее лежал в кармане Юсупова.
Распутин толкнул ее, и она… отворилась.
[28]
Распутин шагнул на мороз, во мрак и… пропал.
Юсупов, взбежав наверх, рухнул на диван.
– Скорее туда… стреляйте! Он жив… жив…
Пуришкевич увидел закатившиеся глаза князя. Молодой тридцатилетний мужчина лежал в глубоком обмороке. Что делать? Приводить в чувство Юсупова или гнаться за Гришкой? Пуришкевич бросил князя, а сам – та-та-та-та! – по лестнице: вниз.
Через раскрытую дверь в тамбур вливались клубы морозного пара. «То, что я увидел внизу, могло бы показаться сном, если бы не было ужасной действительностью: Григорий Распутин, которого я полчаса тому назад созерцал при последнем издыхании, переваливаясь с боку на бок, быстро бежал по рыхлому снегу во дворе дворца вдоль железной решетки, выходившей на улицу…» До ушей Пуришкевича долетал истошный вопль убегавшего:
– Феликс, Феликс, завтра все расскажу царицке…
Пуришкевич для начала выпалил в небо (просто так, для разрядки напряжения). Он настигал Распутина, попадая ботинками в его же следы на снегу. Заметив погоню, Гришка припустил быстрее. Дистанция – двадцать шагов. Стоп.
Прицел. Бой. Выстрел. Отдача в локте. Мимо.
– Что за черт! Не узнаю я сам себя…
Распутин уже был в воротах, выходящих на улицу.
Выстрел – опять мимо. «Или он правда заговорен?»
Пуришкевич больно укусил себя за кисть левой руки, чтобы сосредоточиться. Гром выстрела – точно в спину. Распутин воздел над собой руки и остановился, глядя в небо, осыпанное алмазами.
– Спокойно, – сказал не ему, а себе Пуришкевич.
