– У вас горит? Позвольте прикурить.
– Ради бога, – сказал Ванечка…
Прохожий нагнулся к его папиросе и вдруг – снизу вверх! – со страшной силой вонзил в ноздри Ванечки два пальца. Голова журналиста вздернулась. От страшной боли из глаз хлынули слезы. Он очнулся лишь тогда, когда приличный господин вырвал из ноздрей свои пальцы (при этом раздался щелчок, словно откупорили шампанское) и сказал набежавшим из подворотни филерам:
– Это он! Я не обознался… тащите его.
Ванечку в охранке решил допросить сам Курлов.
– Здравствуй, Ванюшка, – сказал он приветливо. – Ну, милый, ты меня знаешь, я тебя знаю, люди свои, богадельня наша родная, порядки тебе знакомы… Садись на табуретку. Валяй с ходу все, что известно о Борисе Савинкове со слов твоего приятеля Кракова.
– Жизнь моя – это удивительный роман, – сказал Ванечка, усаживаясь на табуретку и понимая, что этой табуреткой его будут бить. – Простите, я не слишком утомил вас своим рассказом?
– Нет. Пока не засыпаю. Давай покороче.
– Покороче будет так: пока не станете мне платить, ничего говорить вам я не буду… Принимайте меня обратно в эм-вэ-дэ, тогда и спрашивайте.
– Встань! – сказал Курлов. – Табуретка понадобилась…
Над ним звучал голос жандармского генерала:
– Говори, паразит, за сколько банных веников ты продал нас Бурцеву? А кто скупал для Пурталеса суворинские акции? А что знает Краков о Борьке Савинкове?..
…Через несколько дней он вернулся домой как ни в чем не бывало. Надежда Доренговская встретила его слезами:
– Ванечка, о боже, что с тобой сделали!
Он развернул перед ней носовой платок, в котором были завернуты золотые коронки с прогнившими зубами.
– Честнейшие люди, – сказал, – служат в царской охранке. Смотри сама: зубы выбили, а коронки тут же вернули… В какой еще стране возможна такая трогательная забота о человеке?
* * *
О нем существует книга – «Русский Рокамболь»!
10. Коловращение жизни
Надо же так случиться, что бродячий шарманщик-итальянец с обезьянкой, зябко дрожащей, завел свою музыку как раз напротив окон министерства финансов – на Мойке, № 47… Владимир Николаевич Коковцев невольно отвлекался, прислушиваясь:
Всюду деньги, деньги, деньги,
всюду деньги – господа,
а без денег жизнь плохая,
не годится никуда…
Его навестила красивая госпожа М., в прошлом придворная дама, несшая на себе шубу из канадских опоссумов тысяч на двадцать и еще бриллиантов в перстнях тысяч на сорок. Прослезившись и мило высморкавшись, она сказала певучим контральто:
– У меня записка лично от государя императора… к вам, Владимир Николаевич. Мне нужно (срочно!) сто двадцать тысяч.
Коковцев был человек умный, хорошо воспитанный, но болтлив не в меру и сейчас завелся как шарманка на целых полчаса, рассказывая прекрасной госпоже М., как трудно быть в России министром финансов, что десятимиллионный фонд давно исчерпан, что покрыть расходы казны без ведома Государственной Думы (и без прений в ней) уже не представляется возможным…
– Владимир Николаевич, – сказала госпожа М., – я прекрасно вхожу в ваше положение, но войдите и вы в мое: мне срочно (даже очень срочно!) нужны сто двадцать тысяч рублей.
– Высочайшее повеление, – отвечал Коковцев, – я должен исполнить, и просимую вами сумму вы от меня получите, но, мадам, я вынужден доложить его величеству об источнике этой суммы.
– Золотой вы человек! – сказала госпожа М. – Мне ведь важно получить деньги, а источник золота меня не касается…
Через несколько дней Николай II заметил Коковцеву:
– Из личных денег моего Кабинета вами изъято сто двадцать тысяч рублей. Мне неловко говорить вам о своей эмеритуре, но вы и сами понимаете… деньги на земле не валяются.
Коковцев показал царю его же записку.
– Вы ее дали для госпожи М., – пояснил он. – Но вам известно, государь, что ресурсы казны исчерпаны, а деньги, как вы высочайше заметили, на земле не валяются, и посему я был вынужден прибегнуть к капиталам вашего монаршего Кабинета.
Царь две недели подряд с Коковцевым не разговаривал. Императрица же при встречах с ним делала вид, будто он обворовал ее в темном переулке. Миллиардеры, живущие задарма, на всем готовом, в сказочных дворцах, наполненных сокровищами, они выедали казну, как крысы, забравшиеся в головку сыра, но… только посмей тронуть их кубышку! Коковцев рассказал этот случай жене:
– С тех пор всякие записочки о выдачах прекратились. Свой карман они берегут так, будто едут в переполненном трамвае. Понимаю и Распутина, ищущего прибылей на стороне…
Вскоре парализованная от сифилиса красавица княжна Саломея Орбелиани (кстати, бывшая любовница Николая II) плакала перед царем, прося у него пять тысяч на лечение, но он не дал. Орбелиани потом сама же и жаловалась Коковцеву:
– Что случилось? А раньше давали… записочку!
Коковцева посетил Егорий Сазонов, наглость которого не поддаваларь описанию. Кандидат сомнительных прав, Сазонов в дни революции опубликовал фельетон Амфитеатрова на Романовых, а теперь, когда баррикады разобраны на дрова, он вступил в черную сотню… Сразу видно «принципиального» человека!
Устало вздохнув, министр сказал:
– Ах, это вы… Что у вас ко мне?
– Профессора Мигулин и Алексеенко (ну и я, конечно) просят вас утвердить устав Хлебного банка.
– Какого? – переспросил министр.
– Хлебного…
Владимир Николаевич заведомо знал, что никакого Хлебного банка не возникнет, но жуликам на хлеб всегда хватит и даже детям их останется, а банковские уставы продаются, как облигации.
Коковцев раскурил длинную сигару «Корона Британии».
– Я не верю, будто вы упрятали за решетку своего родного брата, как о вас говорят. Но я не верю и тому, что вы были другом повешенного Желябова… Простите за сентенцию: все-таки неприлично бывать в том доме, хозяина которого вы ругаете!
Сазонов засмеялся. Его еженедельник «Экономист» регулярно устраивал для Коковцева китайскую пытку: по капле, по капельке, не спеша, год за годом министру долбили череп, терроризируя его критикой. Ведь даже вселенский грех «винной монополии» сваливали на Коковцева, обвиняя его в спаивании водкой народа. Чувствительный к критике аристократ, дабы утихомирить живодерские наклонности плебея-издателя, субсидировал Сазонова дачею в его журнал прибыльных объявлений. Но Сазонов (к несчастью Коковцева!) имел глаза во много раз больше желудка, и сейчас он дал понять министру, что поезда в Царское Село ходят каждые полчаса. Сразу стало понятно развитие интриги: в Царском охотно принимают Распутина, который от царя и царицы едет ночевать на Кирочную – к Сазонову… После разговора, неприятного и тягостного, Коковцев вечером признался жене с брезгливостью:
