Хозяин «Верхних Саванн» даже заулыбался от этих мыслей. Ему все больше и больше нравилось быть плантатором, и теперь, когда нависавшая над поместьем угроза ушла в прошлое — с тех пор минуло уже два месяца, — он по-настоящему увлекся земледелием, каждый день у него рождались новые планы.
Теперь он решил больше не сажать индиго, поскольку эта культура давала все меньше и меньше прибыли. Плантаций индиго на Санто-Доминго было более чем достаточно, и французский рынок — единственный официально разрешенный для них рынок сбыта — уже насытился. Зато табак, который он собирался выращивать в Виргинии на берегах Роанока, обещал большую выгоду, а потому Жиль собирался, как только «Кречет» покинет док, где он стоял на ремонте, отправиться на соседнюю Кубу за посадочным материалом, чтобы заменить на полях индиго. А пока новые культуры будут набирать силу, Турнемин собирался получать прибыль от расширенных плантаций хлопчатника — им в основном занимался Пьер Готье.
Привыкнув к скупости суровой бретонской земли, молодой человек не переставал удивляться поразительному плодородию полей на краю света. Он полюбил этот край… и, похоже одну из его обитательниц — Мари Верне, дочь канатчика из Порт-Марго. Жиль уже решил про себя, что лишит «Верхние Саванны» части хлопковых полей, чтобы у Пьера была собственная плантация.
Тем более нужно постараться расширить поместье…
Было раннее утро. Жилю нравилось это время суток. Время от времени он, как сегодня, поднимался на самую крышу дома, чтобы полюбоваться первыми розовыми рассветными лучами, скользящими по его землям. Потом он спускался к завтраку: запах свежего хлеба, кофе и яичницы с ветчиной постепенно поднимался вверх и добирался до него.
Чаще всего Жиль завтракал один. Жюдит вообще ела мало: кофе и фрукты — и сразу же уезжала на ежедневную верховую прогулку — она совершала ее очень рано, чтобы посвятить остаток времени домашнему хозяйству, во всяком случае тому, что входило в ее компетенцию: она заказывала меню, решала, что нужно купить, следила, чтобы дом содержался в порядке и еды было в достатке, занималась благотворительностью по отношению к нуждающимся в округе, проверяла работы, связанные с шитьем, ковроткачеством и тому подобное… Мадалена в этот ранний час обычно ходила в церковь, чаще всего одна, потому что, несмотря на усилия Финнегана, здоровье ее матери не улучшалось. Анну Готье словно пожирала изнутри болезнь, скорее всего это была ностальгия: Жиль подозревал, что она не любила Санто-Доминго и жалела о покинутом Лаюнондэ: впрочем, то всего лишь предположение — молчаливая женщина никогда ничего о себе не говорила. Где хорошо ее детям, там и ей хорошо, считала она.
С тех пор, как открылась любовь Финнегана к Мадалене, Жиль ни разу не пробовал поговорить с девушкой наедине, хотя ее ежедневные одинокие походы к часовне на берегу Лембе представляли для него большой соблазн. Он знал, что, несмотря на их дружбу, врач исподтишка наблюдает за ним, и к тому же боялся, что, оставшись наедине с Мадаленой, не сумеет совладать со своей страстью. Его словно мучил голод, ставший со временем болезненным, и часы, проведенные в спальне Жюдит, не утоляли его.
Он попытался перевести свою страсть исключительно в духовное русло: Мадалена — ангел чистоты, говорил он себе, кто же обнимает ангелов — им поклоняются. Но, к сожалению, у этого ангела были шелковистые светлые волосы, нежная персиковая кожа, вызывающе упругая грудь, а бедра такие, что, когда Жиль видел их колыхание, ему хотелось броситься на девушку и взять ее силой. Порой, просыпаясь утром, он сам стыдился своих снов. Ангел представал в них обнаженной вакханкой, извивавшейся под его ласками, отдававшейся ему бесстыдно и самозабвенно. В такие моменты он старался сам избегать Мадалены: она была для него вечным искушением и неразрешимой проблемой. Он даже стал подумывать, не отослать ли девушку с матерью обратно во Францию, — невозможно жить все время рядом с этим нежным орудием пыток. Наверное, ему удастся забыть Мадалену, если она будет далеко, но как сказать Пьеру, что он должен расстаться с двумя самыми горячо любимыми женщинами? Кроме того, сказать по правде, у него и самого не хватало духу позволить Мадалене покинуть поместье…
Запах кофе становился все сильнее и сильнее, и Жиль было сложил свою трубу, но тут увидел через круглое окошко грациозный женский силуэт на Вивиане. На эту картину стоило полюбоваться: Жюдит была великолепной наездницей, а ее изящная фигурка, увенчанная копной красно-золотых волос, отчетливо вырисовывалась на фоне густой зелени и белого крупа лошади и могла порадовать глаз самого придирчивого критика. Кобыла шла красивой рысью по дороге, ведущей к часовне Лембе и к Порт-Марго.
Ничто не предвещало трагедии. В тот самый момент, когда Мадалена на ослике показалась под зелеными кронами эвкалиптов, кобыла вдруг встала на дыбы, закусила удила и прыгнула прямо на девушку, подняв копытами целое облако красной пыли.
Вскрикнув от ужаса. Жиль выпустил из рук подзорную трубу, бросился к лестнице и вмиг очутился на улице. Купидон как раз вел в конюшню Мерлина — он прогуливал его вокруг полей индиго. Хозяин буквально взлетел на неоседланного жеребца и, отчаянно колотя его каблуками, поскакал по дороге.
Он в мгновение ока домчался до места трагических событий. Мадалена лежала на том самом месте, где, когда Жиль наблюдал с крыши, клубилась красная пыль, а рядом преспокойно щипал травку осел. Жюдит с кобылой исчезла. Лишь были видны в пыли следы копыт.
Спрыгнув с лошади. Жиль подбежал к девушке и обнял ее. Она была бледна, но дышала. Обезумев от страха за Мадалену, Турнемин искал глазе ми кого-нибудь, кто мог бы помочь, увидел негритенка — помощника Понго, он срезал траву под деревьями, и позвал:
— Малыш Жано!
Мальчик подбежал, глаза у него стали круглыми, когда он увидел лежащую на земле девушку с кровью на лбу.
— Что сьючаться? Мадемуазей умийать?
— Нет, не умерла, но может умереть. Беги в больницу! Приведи доктора Финнегана. Знаешь доктора Финнегана?
— Да, господина! Майиш Жано знать доктой!
Очень хойоший доктой…
— Ну так беги скорее! Девушка сильно больна.
Мальчик пулей полетел к больнице, а безутешный Жиль все старался привести Мадалену в чувство. Оставив ее на минуту, он намочил носовой платок в оросительной канаве соседнего хлопкового поля, вытер кровь со лба, прижал платок к ране и, не в силах больше сдерживаться, стал отогревать поцелуями белые холодные губы — им владели печаль и ярость. Он собственными глазами видел, как Жюдит направила кобылу на девушку. Она хотела убить ее… а может, убила. И он поклялся, что, если Мадалена умрет, Жюдит ждет та же участь. Он задушит ее собственными руками, гнусную убийцу, порешившую уже старую Розенну, но избежавшую заслуженной кары потому, что ее тело умело заставить его забыть о многом.
Стоя на одном колене. Жиль держал девушку в объятиях и старался согреть ей то руки, то лицо. Так и застал его Финнеган и посмотрел на Друга без особой приязни.
— Странный способ заботиться о раненом, — зло буркнул он. — Ты что, не мог положить ее на свою лошадь и привезти в больницу, вместо того, чтобы оставлять валяться в пыли, посылая за мной мальчика?
