— Даун предлагает вам начать реквизиции у населения.
— Реквизиция — это тот же грабеж, только мудрено назван! — отвечал Салтыков. — Грабеж разлагает армию. Один раз солдат берет у жителя по приказу — то, что нужно ему, солдату. А второй раз берет без приказа — то, что самому жителю нужно!
— Тогда подождите: императрица пришлет вам денег из Вены!
На что Салтыков ответил словами историческими:
— Благодарю! Вот ты езжай от меня в Вену и там передай своей императрице, что мои солдаты денег не едят! Даун стал подстрекать венский кабинет, чтобы он нажал на Эстергази, а Эстергази пусть нажмет на Конференцию: надо убрать Салтыкова, а над армией снова поставить фермера. Конференция издалека всей властью своей обрушилась на фельдмаршала: его обвинили в том, что он озлобил Вену против России; что он зазнался настолько, что даже не ответил на письмо венской императрицы: грызня же с Веной косвенным путем ухудшила отношения России с Турцией…
Петр Семенович только ахал, руками разводя:
— Вот те на! Я уже и перед турками виноват… Салтыков понимал, что весь этот поход был построен им лишь на риске. Он рисковал часто. Еще при Кунерсдорфе поставил на карту свою честь. Больше рисковать нельзя. Можно свернуть шею. Теперь против его отряда в 20 тысяч человек, оборванных, голодных и усталых, вырастал Фридрих, сверкая новым оружием, и грозился силой в 70 тысяч штыков.
Салтыков велел звать военный совет и объявил:
— Людей понапрасну губить — только славу России омрачать! Никогда завистником не был, а ныне стал… Королю прусскому — вот кому завидую! Он все на месте решает, и от Берлина вздрючек ему не бывает. Он независим от мнений чужеродных. А меня, как собаку худую, раздергали — то Вена, то наши мудрецы… Когда Кунерсдорф грянул, Даун был в девяти милях от нас. Гаддик с кавалерией в семи милях был. Помогли они нам? Нет. Вот Лаудона прислали. Из девяти полков его только два в бою были. Остальные на гороховом поле как легли, так и не встали, покеда от гороха одна ботва не осталась… Господа высокие! Друзья мои! После наших викторий под Цюлихау, при Пальциге и Кунерсдорфе мы, русские, не желаем быть от бездельников союзных унижены. Не хочет Вена воевать честно — не надо. Мы же, русские, за них кровь проливать не станем… Идем на зимние квартиры!
И русские стали уходить из Бранденбурга. Все блестящие плоды кампании 1759 года оставались погребены. Виною тому — косность, зависть и прямое предательство Вены. Французские историки объясняют все одним — «неисцелимой трусостью австрийцев».
* * *
Вслед уходящему Салтыкову Фридрих сказал:
— Талантливый был, бродяга! Он меня просто замучил. Но теперь я могу хоть выспаться и подуть в свою любимую флейту…
Отработав на флейте сложный пассаж, король повеселел:
— Пока я тут возился с русскими, этот обморочный Даун здорово зазнался… Я думаю, пришло время проучить его.
Перед походом Фридрих обратился к своим генералам:
— Я обещал веселье под Кунерсдорфом, но весело нам тогда не стало. Зато сейчас, друзья мои, плакать будет кто угодно, только не мы… Надо отнять украденное у нас!
Действительно, пока армия Салтыкова билась насмерть, Даун под шумок захватывал города и крепости на рубежах Австрии (благо, королю было тогда не до него). Плохо стало Дауну, когда пришел король — отнимать то, что у него стащили за время его отсутствия. Победы Фридриха прокатились быстрой чередой: его войска заняли Виттенберг, разбили австрийцев при Торгау. Даун был поражен королем при Крегисе, пруссаки проникли в Богемию, разграбили там города, собрали с них чудовищные контрибуции, вывезли все запасы провианта… Кончилось «избиение младенцев» тем, что Даун со своей армией засел в лагере Пирна — как раз на той легендарной горе, куда в самом начале войны Фридрих загнал саксонского короля Августа с его знаменитым на всю Европу бриллиантом зеленого цвета.
Именно тут, на этой горе, Фридрих и оставил Дауна сидеть до весны. Мало того, король еще мстительно заметил:
— Когда Даун обложит своим пометом эту горушку, он будет, в поисках чистого места, спускаться все ниже и ниже…. Последний раз в своей подлой жизни он будет гадить уже в наших объятиях!
Король был груб, но это по привычке, смолоду унаследованной им от батюшки — «кайзер-зольдата». Не теряя времени даром, Фридрих действовал решительно. Из всей армии он имел под своей командой только 24 тысячи человек — этого было мало.
— Мы здорово пообносились. Теперь задумаемся о дураках. Если считать за истину, что в мире на одного умника приходится по сотне идиотов, то смею вас заверить: скоро у нас будет большая армия! Деньги же, которые я истрачу на дураков, никогда не пропадут. А мои казармы в Потсдаме так устроены, что брось туда хоть котенка — и котенок скоро замарширует!
Фридрих задумал авантюру — позорную и бесцеремонную, как всегда. Верховным командующим этой авантюрой он поставил полковника Колиньона, которого все знали как большого жулика.
— Мой друг, — сказал ему король, — когда тебя нет рядом со мною, мне хочется тебя повесить. Но стоит тебе появиться, как я начинаю любить тебя… Будь же другом — выручи своего короля, ты это уже не раз делал!
— Сколько дадите денег? — прямо и честно спросил Колиньон.
— Сколько я тебе дам денег, об этом никто не узнает…
* * *
Город Магдебург вскоре объявил свободную запись желающих в прусскую армию. По законам Пруссии «каждый башмачник должен оставаться при своей колодке», рожденный от башмачника сам становился башмачником, как и сыновья его. От «колодки» могла спасти пруссака лишь воинская служба. При записи в Магдебурге платили немало — только запишись. Добрые немецкие сердца не устояли перед звоном талеров. Студент бросал лекцию, ремесленник откладывал молоток, пивовар отпихивал бочку — все шагали в Магдебург! Хотя прусский солдат и бывал бит палкой, но население Пруссии было приучено к мысли, что идеал человека — это солдат.
Полковник Колиньон был человек с размахом, и по всем землям германских княжеств скоро разбрелись веселые говорливые люди. Они были хорошо одеты, кошельки их звенели, они обнимали красивых молодых женщин. Когда же их спрашивали — кто они такие, откуда весь этот блеск их чудесной жизни, — они скромно отвечали:
— А чего нам не жить? Мы — солдаты прусской непобедимой армии. У нас так: послужил королю — теперь гуляй…
За столами трактиров, в корчмах на перекрестках дорог Европы, за зеленым сукном игорных домов случались такие разговоры:
— Кстати, патент полковника прусской службы.., не угодно ли? Всего двести фридрихсдоров. Могу и чин капитана.., за сто пятьдесят!
Играли они широко. Жили еще шире. Вино текло рекой. Гремели пыльные юбки женщин — жесткие от крахмала, словно кровельная жесть… «Во какие солдаты у Фридриха! Во как они живут!» Чиновники и купцы кидались на патенты, будто куры на крупу. За чином офицера им уже виделось дворянство, собственный фольварк и скотный двор, а в руке — добрая кружка пива… Они платили! Они щедро платили за продаваемые патенты! И потом всех этих дураков собрали в том же Магдебурге… Для начала построили по ранжиру. Из окон казарм глядели на них новобранцы.
