Опять для «семерок» началась конвойная служба: качайся, наблюдай, стой у машин, будь готов. «Гремящий» и «Сокрушительный» мотало на зигзагах — правила обязывали срезать курсы зигзагами, чтобы подлодки противника не могли рассчитать верного угла для атаки. По радиотрансляции было объявлено:
— Леера в районе торпедных аппаратов срублены.
Ветер усиливается, товарищи! По верхней палубе передвигаться осторожней…
В общем-то, если говорить честно, конвойная служба всегда скучновата. Ты весь в адском напряжении, и ослабить это напряжение никак нельзя, ибо сейчас — спокойно, а ты не знаешь, что будет через минуту. С тебя течет вода. Ты не ведаешь сна и покоя, а… все же скучновато. Не эта ли самая скука заставила крейсер «Эдинбург» покинуть походный ордер, не связывая себя хлопотами охраны, и уйти бороздить океан в одиночестве?..
На мостике «Гремящего» — приглушенные разговоры:
— Его вчера чем-то там загрузили… по секрету!
— Какую-нибудь хреновину для Черчилля.
— Ну да! Много ты понимаешь. Он коньяк пьет только наш. Армянский. Вот и посылают несколько ящиков…
— Сигнальщики, не отвлекаться! — приказ с вахты.
Усатый Игорь Пчелин, со взглядом, обращенным на репитер гирокомпаса (а руки на манипуляторах), хмуро брякнул:
— Молодые все, салажня такая… поболтать охота!
Да, скучновата конвойная служба. Но Гурин отлично знает, что уходить с мостика все равно нельзя. В штурманской рубке диван дает командиру отдых на полчаса, а потом — снова на крыло мостика, к машинному телеграфу.
* * *
— Курсовой сорок пять… Дистанция… Шум винтов!
Акустик сдвинул наушники на виски и заметно помрачнел.
Зеггерс передал по трубам в отсеки;
— Соблюдать полную тишину, передвижение прекратить…
Все ждали теперь нежного, как звучанье гитарной струны, позвякиванья по корпусу лодки, когда по металлу барабанит модуляция британских «асдиков».
Но теперь, кажется, англичане не играли на своих страшных и чутких струнах…
— Не будем прятаться, — сказал Зеггерс, хлопнув горизонтальщика по плечу.
— Отработай рулями на подвсплытие.
С глухим воем перископ пошел наверх, и своим жутким всевидящим глазом он проткнул поверхность моря.
— Шум винтов растет… идут быстро, — докладывал акустик с «нибелунга». — Даю пеленг: сто сорок пять… сто сорок… сто тридцать пять. Давать дальше?
— Не надо, — ответил Зеггерс, склоняясь у перископа.
Сначала — муть, плеск, глаз перископа выхватывал то гребень волны, то кусок неба. Цели было не видать.
— Подвсплыви еще: перископ захлестывает водой…
Теперь он разглядел пролетающий в одиночку британский крейсер, который быстро входил в пересечение нитей прицела.
— «Эдинбург»! — ахнул Зеггерс и тут же опустил перископ.
— Если он дает узлов двадцать да еще лежит на курсовом зигзаге, то мы промахнемся, — сомневался штурман.
— Да нет! — почти злобно выкрикнул Зеггерс. — Он шпарит, как король на прогулочной яхте: напрямик…
Скорость крейсера обязывала Зеггерса очень быстро приготовить расчеты для атаки. Время от времени поднимая перископ, он снова кидался локтями на планшет, штурман, морща лоб, помогал ему в тригонометрических вычислениях.
— Это такой прекрасный торт, — сказал Зеггерс, — что нам не стоит жалеть сладкой подливки… Будем давать залп из всех труб! Внимание — в носовом, слушайте меня: все четыре трубы — все четыре к залпу…
В носу подлодки откинулись четыре крышки, и море, если бы оно могло видеть, сейчас увидало бы четыре тупые, как свинячьи головы, торчащие наружу рыла торпед. На залпе из четырех труб субмарину дернуло кверху носом так, что электролит из батарей плеснуло через края баков.
— Включаю, — сказал штурман и, расслабленный, сел.
Секундомер — механизм, он страха никогда не ведал.
Секунда… секунда… секунда… секунда…
— Мимо! — отчаялся Зеггерс, потянувшись к бутылке с коньяком. — Все четыре мимо, и, конечно, я не виноват: на такой скорости даже наш «папа» сплоховал бы, наверное…
Он прижался губами к горлышку бутыли, и тут рвануло двумя взрывами сразу.
Зеггерс, кося глазами на стрелки приборов, делал глоток за глотком, потом протянул бутылку штурману:
— Наши свиньи проскочили мимо, но кто-то попал в это английское корыто.
Ясно, что поблизости была наша лодка, и ее торпедам повезло больше, чем нашим… Выпей и ты, все равно победа! Нами, — передал Зеггерс по отсекам, — торпедирован сейчас «Эдинбург», который во всем мире считается одним из лучших крейсеров… Хайль Гитлер, ребята!
И сдавленные в напряжении отсеки ответили ему мертвыми голосами, как из-под земли:
— Хайль… Хайль… Хайль…
Всего шесть отсеков— и шесть возгласов через шесть труб, концы которых выведены в центральный пост лодки, собранные тут в пучок у самого носа командира…
Придерживая замасленную» фуражку, на мостик поднялся командир БЧ-5 (старший механик) «Гремящего» М. С. Ротенфельд. Человеку из душных и горячих низов эсминца, где ярко пылают лампы, на мостике всегда особенно холодно.
— Антон Иосифович, топливо на исходе. Перехожу на питание из носовых цистерн, а там нефть, сами знаете, — не ахти.
— Дотянуть до Ваенги хватит?
— Подсосем с днища, — ответил механик, зябко ежась, а руки ему сводило от ледяного обжига траповых поручней.
— Тогда все отлично. Скоро сдадим свое место в ордере англичанам. Они — дальше, а мы — домой…
Но тут из радиорубки поступил приказ командующего Северным флотом: Если можете, окажите помощь «Эдинбургу»… Оставив корабли каравана, «Гремящий» рванулся на спасение союзника. Оказывается, на «Эдинбурге» (ужасная беспечность!) наружная вахта не заметила ни перископа, ни даже следа торпед. И теперь изувеченный «Эдинбург» сильно било на волне, разворачивая бортом в океан, — одна из торпед угодила под корму.
С мостика «Гремящего» хорошо было видно, как широкий лист стальной палубы крейсера завернуло, будто бумагу, накрыв этим листом орудия башни. Отсеки крейсера заполняло водой…
Гурин позвонил Ротенфельду в пост энергетики:
— Вынужден огорчить: подсасывайте с днища, откуда угодно, но хотя бы малый ход эсминец должен давать… Поняли?
Отчаянно дымя, из гавани Мурманска сорвались три британских тральщика пошли на спасение крейсера. А на мостиках советских эсминцев стучали ширмы прожекторов. Сигнальщики писали союзникам: «Дотащим… дотянем… доверьте спасение крейсера нам!»
Но англичане молчали. Они упорно молчали.
* * *
