Каково же было его изумление, когда под часами станции он увидел жалкую фигуру Ольги Палем, которая ожидала его.
Ожидала именно там, где его не могло быть.
— Ты разве колдунья? — крикнул он в ее сторону.
Ольга Палем медленно приближалась к нему.
— Нет, я теперь святая, — услышал он издали.
Смех Довнара был неестественным, наигранным:
— А я-то думал, что ты давно застрелилась.
— Выходит, ты об этом мечтаешь?
— Но ты же обещала.
— Вот уж не думала, что ты такой подлец…
Довнар вовремя сменил гнев на милость:
— Ладно. Я пошутил. Но все-таки сознайся, как ты могла догадаться встретить меня именно здесь, а не на перроне Варшавского вокзала?
Секрета не было. Ольга Палем слишком хорошо изучила Довнара, а чисто женское чутье само подсказало ей, что он пожелает избежать встречи с нею, и не умом, так сердцем женщина догадалась, что Довнар сойдет с поезда именно на этой загородной платформе. Наверное, в ней сработал природный инстинкт — так звери заранее чуют то, о чем и не помышляют люди, считающие себя умнее зверей.
Она взяла его под руку, насмешливо спросив:
— Надеюсь, ты часто разглядывал мою фотографию?
— Да. Посматривал. Раньше ты была моложе.
— Не хами! Я такая же, как и раньше, только вот ты сделался совсем другим.
— Старше?
— Нет. Хуже… Не будем ссориться. Едем.
В столицу они вернулись царскосельским поездом, вышли на площадь перед вокзалом. Довнар поставил чемодан на тумбу. Она ждала. Он посмотрел на нее и не узнал. «Желтое лицо с провалившимися лихорадочными глазами возбуждало ужас и сожаление. За одну эту зиму Ольга Палем состарилась на несколько лет», — так писал очевидец событий.
— Ты получила от меня кулек с апельсинами?
— Не видела я от тебя никаких апельсинов…
Довнар, пожимая плечами, долго молчал, думая, наверное, о князе Туманове, который сожрал все его апельсины.
— Не молчи. Что дальше? — потребовала Ольга Палем.
— Извини, — ответил он ей. — Я не собираюсь оставаться верным расписке, данной Кухарскому. Хотя бы по той причине, что в номерах Сыросека проживает и этот грузинский красавец Туманов, вызывающий во мне физическое отвращение… Извозчик! — закричал Довнар, увидев свободную пролетку, и, забросив в нее чемодан, быстро отъехал прочь, оставив Ольгу Палем посреди вокзальной площади.
— Саша, — не крикнула, а лишь прошептала она.
Наитие привело ее на платформу Александровской станции, это же наитие подсказало, что Довнара надо искать в Демидовом переулке, где проживал его новый приятель студент Панов. Она убедилась в правоте своих домыслов, и Довнар, вызванный запиской на улицу, вышел в наспех накинутой шинели.
— До чего же ты настойчива! — с явным раздражением сказал он. — Не буду скрывать, что ты иногда бываешь очень нужна мне. Но только как самка. Давай, сразу договоримся. И рассудим все если не душевно, так плотски. Согласна?
Она медлила с ответом. Тихо падал снежок.
— Саша, — вдруг сказала она, — у тебя совсем износилось пальто, пуговицы едва держатся. Можно я поухаживаю за тобой?
…Женщины, подскажите мне — верить ли?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Присяжный поверенный Серебряный (имя и отчество которого я позабыл) славился в Петербурге своим виртуозным ловкачеством, служа не столько при весах Фемиды, сколько поклонением всепожирающему Маммоне, о котором еще в Новом Завете начертано как о злом духе, способствующем обогащению.
500 рублей он спрятал в карман сюртука с таким брезгливым видом, словно Довнар подсунул ему какую-то дрянь.
— Надеюсь, это лишь аванс, — напомнил Серебряный. — Итак, молодой человек, я весь к вашим услугам…
По изложении Довнаром сути вопроса о выселении Ольги Палем из столицы Серебряный изобразил на своем холеном лице важное глубокомыслие, свойственное мудрецам древности.
— Если дело было только «доложено», его всегда можно «передоложить», дабы в градоначальстве возникли инсинуации, в корне изменяющие прежний взгляд на этот вопрос. Сфера нашего воздействия неограниченна и… сколько вы мне дали?
— Пятьсот, — торопливо ответил Довнар. — Но в случае, если выселение Палем состоится, с моей стороны последует подношение вам роскошной коробки с сотнею лучших сигар.
— Но при этом прошу учесть, что фирма «Петит букет» меня не прельщает, я курю исключительно сигары фасона «Панетелас империалис»… Теперь напрягитесь, дабы подсказать мне те насущные мотивы, кои я мог бы развить в этом деле. Ведь для выселения из столицы требуются весомые факторы, дабы активно воздействовать на канцелярию столичного градоначальника… Надеюсь, она глубоко безнравственна и порочна?
— Кто? — очнулся Довнар, заговоренный адвокатом.
— Ну, вот эта… штучка. Как ее? Палем, кажется….
Довнар толчками приблизил свой стул к адвокату:
— Осмелюсь известить вас, — почти радостно сообщил он, — что в одесском притоне мадам Фаины Эдельгейм до сих пор хранится фотография Ольги Палем, что красноречиво доказывает прежний род ее постыдных занятий.
— Отлично, — одобрил его Серебряный. — Через одесскую полицию затребуем фотографию для приобщения ее к нашему делу, о котором никто не скажет, что оно шито белыми нитками. Но этого, увы, мало… Смелее, молодой человек, инкриминируйте в адрес этой отвратной особы.
Довнар даже перегнулся через стол, сообщая Серебряному зловещим шепотом — как нечто ужасное:
— К тому же она, простите, еврейка…
Серебряный сам был иудеем, но в таких делах, когда вопрос касается кармана, национальные и религиозные признаки можно отстранить, как мешающие служению великой правде — Маммоне.
— Что ж, на этом тоже можно сыграть, — изрек он. — Столица империи все-таки, согласитесь, не резиновая, чтобы под ее крышами умещались… всякие. Продолжайте, пожалуйста.
Если бы Довнар был умнее и проницательнее, он бы сразу заметил, что Серебряный высиживает цыплят из яиц, уже давно сваренных. Присяжный поверенный лишь изображает внимание, отрабатывая полученный аванс, а браться за выселение Ольги Палем никогда не станет. Довнар между тем воодушевился, признавшись в главном, что его мучило:
— Вы понимаете, ошибка молодости… порыв души и так далее. Все это вылилось в письмах, адресованных мною госпоже Палем, и я боюсь, что она использует этот факт против меня. Желательно было бы конфисковать у нее эти письма.
Серебряный имел связи в полиции, изъять письма не составляло труда, но он изобразил особую озабоченность:
— Ах, как вы были неосторожны! Разве можно оставлять женщинам документы о любви? Что вы хоть там ей писали?
