Естественно, следователь уцепился за эти признания:
— Именно ненавистью к Довнару и следует объяснять мотивы злодейства. А все эти разговоры о том, случайно или не случайно выстрелил револьвер, яйца выеденного не стоят… Госпожа Палем, вам придется побыть откровенной! Если убитый вами Довнар действительно был таким законченным негодяем, то мы вправе спросить вас — как вы могли любить его?
— Не знаю. Любила — и все тут…
Следствие (в моем понимании) велось неряшливо и даже безалаберно. К чему-то собирали груды побочных материалов, к убийству Довнара никакого отношения не имевших, копались в деталях жизни Ольги Палем, которая сама ничего не помнила (или не желала о них помнить), следствием являлись факты совсем посторонние, а то, что было необходимо для прояснения истины, задвигалось в тень — и все это делалось не ради того, чтобы усилить вину женщины, уже обреченной, а просто так, по хаотичности делопроизводства.
Во время очередного допроса следователь просил Ольгу Палем не утаивать источник своих доходов, говоря при этом, что вопрос щепетилен для женщины, но все-таки…
— Все-таки вы сознайтесь, откуда брались деньги, позволявшие вам жить безбедно? Убитый вами Довнар, судя по наведенным справкам, был человеком вполне обеспеченным, и вам, наверное, неловко признать, что были его содержанкой?
Ольга Палем сразу вспыхнула от гнева:
— В который раз повторяю, что из этого плюшкина пятака было не выжать, почти все расходы ложились на меня.
Следователь погасил в своих глазах искры удовольствия, какое он получил, словно кот, сцапавший жирную мышку.
— Очень хорошо, — сказал он. — Но если большая часть расходов ложилась на вас, то позволительно спросить, откуда вы черпали деньги, дабы оставаться независимой от Довнара?
Пришлось сознаться и в этом:
— Я получала содержание от господина Кандинского.
— Кто он такой?
— Я была его любовницей в Одессе, и он оплачивал мои расходы даже после разрыва наших отношений.
— Это очень странно! — не поверил ей следователь. — Откуда берутся такие наивные добряки, согласные оплачивать прихоти — кого? — любовника своей бывшей любовницы.
— Конечно, странно, — согласилась Ольга Палем. — Мало того, убитый мною Довнар иногда сам просил у Кандинского денег, и Кандинский никогда ему не отказывал…
Так ковырялись в ее душе, пока не доковырялись до тела. Следователь случайно обмолвился, что скоро Ольге Палем исполнится тридцать лет, и тут она разом закатила ему истерику:
— Вам хочется сделать из меня старуху? Сначала тридцать, а потом и сорок? А мне всего двадцать пять, проверьте.
Следователь к самому ее носу подсунул справку из мещанской управы города Симферополя, точно указывающую, что Ольга Палем родилась в 1866 году:
— Вот и считайте сами, каков ваш возраст!
— Справки ваши фальшивые, — совсем зашлась Ольга Палем, — знаю только одно, что мне двадцать пять, и больше я вам ничего не скажу, хоть вы тут разрезайте меня на сто кусков…
Возраст в деле убийства Довнара не играл никакой роли, но обвиняемую подвергли медицинской экспертизе, и — к удивлению следователей — маститые врачи подтвердили, что Ольге Палем именно двадцать пять лет, и никак не больше.
— Но вот же документы, помилуйте!
— Организм обвиняемой тоже является документом огромной важности, и мы утверждаем, что она заявляет правду…
Измученную осмотрами и анализами Ольгу Палем вернули в тюремную камеру, где ее сразу обступили подруги по несчастью, пылко выведывая — ну как? ну что?
— Мерзавцы! — отвечала она, улыбаясь. — Лазали даже туда, куда без спроса лазать никому не дозволяется. Всю осмотрели, всю ощупали, все обвертели, но я им свое доказала.
Подруги, радуясь за нее, поняли так, что она доказала свою невиновность в убийстве Довнара.
— Нет, — сказала Палем, гордо тряхнув головой, — я доказала этим оболтусам, что я гораздо моложе, нежели они все осмелились обо мне думать…
Спрашивается, зачем все это было нужно? Зачем следствию понадобилось перелистать 537 толстущих книг Одесской почтовой конторы и еще больше книг столичного почтамта, чтобы выявить лишь источники доходов Палем или Довнара? Разве это не подтверждает мое авторское мнение о том, что следствие велось кое-как? Всего же по делу Ольги Палем было привлечено 92 свидетеля, но множество вопросов так и остались только вопросами, лишь запутывая картину преступления.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
А разве не кажется странным другое? Вот живет себе человек, встречая на своем пути множество других людей, совершает поступки, дурные или хорошие, и при этом никогда не думает, что «хвост» прошлого уже тащится за ним, словно за ящерицей. Конечно, любое прошлое можно перечеркнуть и умереть спокойно, как это и бывает со многими. Но если случится попасть под суд, то пышный «хвост» прошлого разворачивается перед обществом во всю ширь, словно убор бесстыжего павлина. Подсудимый когда-то кого-то встретил, давно не вспоминая о них, но эти люди вдруг воскресают для него в роли свидетелей, начинают говорить о тебе — так или сяк, хорошо или плохо, а прежние твои поступки, вроде бы даже незначительные, становятся главными мотивами для всеобщего осуждения…
Ольга Палем не знала, куда ей деваться от стыда, когда следователь вдруг начал извлекать забытые имена — и грека Аристида Зарифи, и опытного ловеласа барона Сталь-фон-Гольштейна, оказывается, ему был известен даже милейший юнкер Сережа Лукьянов, с которым она провела лето под Аккерманом.
— Нет, нет, нет! — отрекалась Ольга Палем. — Никого не знаю. Ничего не помню. Ни с кем не целовалась.
— Верю, — уступил ей следователь. — Вернемся к тем, с которыми вы изволили целоваться. Опять поговорим о господине Кандинском, дабы выяснить степень его финансовой помощи. Согласитесь, что между вами возникли странные отношения.
— Может, и странные. Но я же заявляла, что Кандинский относился ко мне, как родной отец к любимой дочери.
— Однако нет такого родного отца, который бы, давая любимой дочери деньги, требовал от нее расписки…
Скоро из Петербурга в Одессу поступило распоряжение о секвестре всех деловых бумаг в конторе Кандинского, который сразу оказался без вины виноватым. Из конторы выгребли все финансовые бумаги, хотя можно было изъять только квитанции Ольги Палем.
Пожалуй, я прав. Следствие все время уходило в сторону от главного, стараясь выискать истоки преступления даже там, где их не могло быть. А старый человек еще долго потом хлопотал, чтобы ему вернули арестованные бумаги.
— Я же разорюсь, — доказывал Кандинский. — Моя голова не вмещает столько — все невозможно упомнить. Теперь я не знаю, кому обязан платить, а кто и сколько задолжал мне…
В один из дней тюремная надзирательница Шурка Крылова сопроводила Ольгу Палем в камеру для свиданий. За железной решеткой желтело лицо Кандинского с трясущимися губами.
