Палем была признана виновной в убийстве студента Довнара, которое совершено ею преднамеренно, хотя и в состоянии резкого душевного раздражения.
— Исходя из этого, — зачитывался приговор, — но учитывая ее запальчивый и нервный характер, суд считает необходимым выказать подсудимой снисхождение, приговаривая ее к десяти месяцам тюремного заключения.
«СТУПАЙ И НЕ ГРЕШИ!» — могли бы добавить судьи.
…Ольга Палем вновь обрела свободу в яркий весенний день, за воротами тюрьмы ее оглушило звонкое пение птиц.
Она даже не удивилась, заметив, что возле тюрьмы стояла пролетка, в ней сидел Сережа Лукьянов, ожидавший ее.
Кучер сразу подогнал лошадь к женщине, Лукьянов проворно соскочил на панель, приложился губами к ее руке.
— Я не отказываюсь от своих слов, — сказал он, застенчиво улыбаясь. — Мама благословила мои намерения, а мои показания на суде вы можете считать любовным признанием.
— Спасибо. Именно так я и поняла их…
Ольга Палем обняла его шею исхудавшей рукой, крепко-крепко расцеловала в губы истосковавшимся поцелуем.
— То, что было сказано вами на суде, надо было сказать еще раньше — в те старые и дивные вечера на хуторе под Аккерманом. Наверное, вся моя жизнь сложилась бы совсем иначе… Спасибо вам, Сережа, — повторила Ольга Палем. — Вы очень хороший человек, а я… я очень плохая женщина.
— Не верю в это. Решайтесь! Я жду.
— Нет, — отказала ему Палем, гордо встряхнув головой, отчего рассыпались по ее плечам длинные волосы. — Вы слишком чисты и благородны, но я-то знаю, что рано или поздно мое прошлое еще не раз напомнит вам о себе, и я не хочу, чтобы вы мучились именно тем, что у меня есть прошлое… Такое, какое было! А какое оно было, лучше не вспоминать.
Сережа Лукьянов, огорченный отказом, спросил:
— Куда же вы теперь? Кто приютит вас?
— Если бы знать! Но я сама ничего не знаю…
Ольге Палем теперь хотелось уехать далеко-далеко — в такую несусветную даль, где о ней никто ничего не знает и никто не посмеет попрекнуть ее прошлым, которое — да простит ей бог! — есть у каждой женщины, хоть однажды любившей.
21. ТАМ, ГДЕ АМУР СВОИ ВОЛНЫ…
Начав этот роман в «женский» день 8 марта, я заканчиваю его 23 марта — в день рождения моей любимой жены Тонечки, и, признаюсь, мне хотелось бы посвятить этот роман именно ей…
Вместе со мною она уже побывала в Одессе столетней давности, а теперь она ждет от меня приглашения, чтобы навестить иные края. Совсем иные!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
После веселых будней одесской жизни, пресыщенной удовольствиями, мне как-то дико и странно, преодолевая тьму времени и расстояний, вдруг оказаться там, где еще только создавалась новая русская жизнь. Впрочем, она возникла давно, и еще Екатерина Великая, осторожный и дальновидный политик, завещала потомкам: «Если бы Амур мог нам только служить, как путь, через который можно продовольствовать Камчатку, то и тогда обладание Амуром уже имеет для нас великое значение…»
Там, где Амур свои волны несет,
ветер тревожную песню поет…
Впрочем, под музыку этого вальса еще не танцевали.
Но иногда нам, россиянам, полезно оглянуться назад, чтобы подсмотреть, как жили на Амуре первые поселенцы. Сто лет назад Хабаровск (бывшее село Хабаровка) насчитывал всего лишь 15 000 жителей — это, по сути дела, была большая русская деревня со своим базаром и двумя-тремя церквами.
С тех пор как Хабаровск сделался столицей Приамурского края, он считался городом гораздо лучше Владивостока. Прямые улицы, много зелени, библиотека и местный музей. По Амуру скользили лодки — русские под парусами, а китайцы вместо парусов укрепляли деревья с густою листвой. Молнии в этих краях отсвечивали бордовым светом, будто кровавые. Мимо города по своим нездешним делам часто проплывали неизвестные утопленники. Старожилы утверждали, что климат на Амуре сильно изменился. Раньше уже в марте открывали окна, модницы гуляли в ситцевых платьях, а в конце апреля засевали огороды. Жители винили беспощадную вырубку лесов, отчего на Амуре с каждым годом становилось все холоднее.
Если старожилов послушать, так раньше все было лучше.
Свобода слова царила полная, зато не было никакой свободы печати (за отсутствием самой печати). Процветала и свобода совести, национальность или религия не имели никакого значения, все назывались «амурцами». Ссыльные поляки, вернувшись в Польшу, стремились обратно, говоря, что на Амуре им лучше, нежели в Варшаве, где фонарей на улицах меньше, чем городовых.
Жизнь тогда была примитивна, а запросы жителей скромны. В лавках лежали ситцы, мука, чай, макароны, сахар и американское вино «кокомонго». Только здесь, на берегах Амура, можно было увидеть собак, которые алчно пожирали свежие или соленые огурцы. По улицам свободно бродили коровы, квохтали куры, с визгом проносились гигантские свиньи, живущие для заготовки из них бочковой солонины на зиму.
Приехавшие из Европы скучали, особенно молодежь:
— Во, тоска зеленая! Хоть бы скандал какой.
— За чем дело стало? — отвечали им ветераны. — Выдь на улицу, тресни первого попавшегося, он тебе сдачи даст, тут набегут отовсюду — и начнется повальное веселье…
По улицам тогдашнего Хабаровска шлялись расхристанные «сынки» — штрафные солдаты, сосланные на Амур из западных гарнизонов. Через город двигались по этапу партии ссыльных на Сахалин, местные чиновники отбирали из каторжанок кухарок и прачек попригожее. Ближе к зиме в Хабаровск забредали отощавшие золотоискатели и начинали «гулять». Для этого скупали весь бархат, какой был в городе, выстилали им грязную мостовую, владелец самородков шагал по бархату, крича: «Знай наших!», перед ним плясали наемные бабы, сзади шли музыканты, русский наяривал на гармошке, а еврей пиликал на скрипке.
— Себя показывает, — рассуждали зрители. — Да и как не показать, ежели от него за версту тыщами пахнет…
Между прочим, один лимончик на Амуре стоил тогда пять рублей. Тут задумаешься: покупать или не замечать? В основном же кормились рыбой. Целая лодка кеты (доверху) стоила рубль или бутылку водки. Красная рыба шла с моря накатом, но, добираясь до Благовещенска, она меняла свои формы, обретая горб и отращивая зубы, почему на рынок и поступала новая рыба — горбуша или зубатка. Водились белуги, судак, карпы, амурский сиг. Осетры попадались в рост человека, такие стоили десять рублей, причем из них выдавливали целое ведро икры. А вот паюсной икры делать в Хабаровске не умели.
Гурманов тогда не водилось. Некоторые, подражая китайцам, охотно поедали даже мясо енота с кунжутным маслом.
— Ну и что? — хохотали. — Все едино «дары природы»…
Рабочих рук не хватало, нанимали пришлых китайцев, умелых столяров и каменщиков. Китайцы работали очень медленно, зато тщательнее русских и вина не пили. Русскому работяге ежегодно выплачивали когда за сто, когда за двести трудовых дней, ибо у них было немало «праздников», а китайцы получали жалованье за все 365 дней в году. Зато китайцы часто дрались между собой. Если кого убивали, то его труп сжигали на окраине города, а пепел отсылали на родину. Особым уважением среди них пользовались местные врачи, судившие о себе откровенно:
