Коковцев показал ключи от квартиры в Гельсинг форсе:
— До счастья шесть часов приличного хода…
Ивона попросила его не терять головы. Коковцев, смутившись, предложил ей прогулку на острова, и, судя по тому, с каким удовольствием женщина засуетилась, догадался, что она рада приглашению. Фиолетовый муслин облегал ее фигуру, из-под широкой шляпы блеснули озорные глаза:
— У меня условие — чтобы Леон ничего не знал!
Коковцев условие принял, но вскользь заметил:
— Однако мы с тобой далеко не дети, чтобы нам бояться грозных родителей… Ты готова?
Величавым жестом, словно завершая свое торжество, Ивона до локтей натянула длинные перчатки и щелкнула кнопками.
— Так? — спросила она, повернувшись перед ним.
— Так, — ответил Коковцев, оглядев ее…
В этот вечер они катались по Стрелке. Подле Ивоны кавторанг ощутил себя молодо, будто вернулся в беззаботную мичманскую эпоху. Он спросил, где бы она хотела поужинать? Ивона удивила его, назвав скромный ресторан Балашова в Летнем саду, который обычно посещался чиновниками среднего делового пошиба.
— Водить такую женщину, как ты, под зонтики к Балашову — это все равно что бриллиант оправлять в деревяшку.
— А мы с Леоном ели там вкусное мороженое.
— Вы… простаки! — засмеялся Коковцев.
У Кюба (бывший ресторан Бореля) играл румынский оркестр, а знаменитый скрипач Долеско на цыпочках, будто вор, подкрадывался к дамам, и в сердце каждой оставлял своей музыкой глубокую рану. Коковцев догадался, что в Париже, наверное, Ивона ограничивала себя уличными кафе. Она кому-то вдруг кивнула в зале и покраснела, шепнув:
— Вот и все! Меня узнали. Там сидит коллега Леона с Балтийского завода, он бывал у нас дома.
— Успокойся! Никто не станет звать полицию для составления протокола о твоих похождениях…
Он заказал легкомысленный ужин с клубникой и ананасами, его память увлекло в тропические моря, когда он был молод. Воспоминания прервало явление из отдельного кабинета пьяного кавторанга Коломейцева.
Коломейцев нежно спел для Ивоны:
В мире нет прекрасней радости,
Кроме ваших чистых слез,
Я восточные вам сладости
Из далеких стран привез…
— Ты пришел на «Буйном»? А где стоишь?
— У стенки Франко-Русского.
— Котлы холодные?
— На подогреве. А тебе куда надо? Я готов. Всегда… Коковцев многозначительно посмотрел на Ивону.
— Нет, — сказала она.
— Так на чем меня прервал этот нищий конферансье?
— Ты начал рассказ о втором открытии Америки.
— Да! Это было удивительное зрелище. Я тогда плавал на «Минине», входившем в международную эскадру для встречи каравеллы «Santa Maria». Испанцы сделали точную копию корабля, на котором Колумб открыл Америку. Представь же всеобщий восторг, когда с океана приплыла «Santa Maria». Как и четыреста лет назад. День в день, час в час! Командовал каравеллой адмирал Сервера, что ныне морской министр Испании. Америка сделала его кумиром дня, Сервера носили по улицам на руках, будто сам великий Колумб восстал из праха. А через шесть лет, у берегов Кубы, разгромив испанскую эскадру, янки вытащили из воды израненного, рыдающего от позора человека. Это был их почетный гость — адмирал Сервера!
Ивона вращала бокал, как ребенок игрушку:
— А где же конец истории?
— Тебе еще мало трагедий?
— Я люблю смешные концы…
Во втором часу ночи ехали по пустынным улицам. На Английской набережной Коковцев проводил Ивону до парадной лестницы.
Потом вернулся на Кронверкский, ему открыла двери Глаша в одной сорочке, босоногая, быстро юркнувшая в свою медхен-циммер. В темноте супружеской спальни он хотел улечься бесшумно, ящерицей нырнув под одеяло.
— И где ты был? — спросила Ольга, включая свет.
Коковцеву показалось, будто мостик его миноносца в ночной темени ослепил луч прожектора с крейсера.
— Случайно повстречал Эссена. Заболтались. Прости.
— Николай Оттович разве не в Порт-Артуре?
— Был! Но его там обкормили германским маргарином… Мучается бедняга, — вдруг пожалел он Эссена. — Вот и опять прикатил в Питер, чтобы подлечить хронический гастрит.
— И чем же, если не секрет, вы его лечили?
— Брыкаловкой со всякими примесями.
Ольга погасила лампу, произнеся во мраке ночи:
— Вы напрасно беситесь, господа! Гастрит — болезнь серьезная. Скажи Николаю Оттовичу, чтобы не относился к ней так небрежно. Кстати, и тебе не грех подумать о своем здоровье. Отвернись! Не могу слышать запах… брыкаловки!
* * *
Больше всего на свете вице-адмирал Макаров любил цветы!
Это была его слабость, трогательная и наивная. Ни жену, ни дам к своим цветам он решительно не подпускал:
— Дуры-бабы обязательно что-нибудь испортят… Раблезианский язык Макарова непередаваем! Коковцев застал его сегодня в дурном настроении.
— Слышали? Англичане отказывают в угле нашим кораблям. Стоит зайти к ним, как в порту возникает забастовка. Они провоцируют их нарочно, дабы парализовать наш флот…
Степан Осипович любил шумные мужские застолья, мог немало выпить и не хмелеть, женщины льнули к нему, и адмирал сам любил их общество. Это был живой и удивительно веселый человек, которому ничто человеческое не чуждо. Однако неудачное супружество сделало его ироничным по отношению к светским дамам, а о жене лучше было его не спрашивать.
— Моя Капочка блистает… талией! — говорил он. — Зато в невестах была скромницей, на мои ордена глаз не смела поднять, при ней слова «яйца» не скажи, следовало называть их «куриными фруктами»… Уж ладно, если бы я взял графиню Кампо де Сципион-Кассини, а то ведь Якимовскую! Я вот сын боцмана, сам гальюны драил, мне и притворяться не надо…
Коковцеву вдвойне было неловко и даже больно видеть, как этот заслуженный флотоводец, вроде обнищавшего мичмана, вынужден иногда в карете объезжать своих приятелей и просить у них двадцать пять рублей в долг до получения жалованья:
— Иначе завтра в доме нечего будет жрать…
Четвертную просил адмирал, известный во всем мире, хорошо обеспеченный, имеющий казенный дом, собственный выезд и свою яхту! Капитолина Николаевна не хотела понять, в какое глупое положение ставит она мужа своим транжирством. Но самое страшное, что подрастающую Дину, любимицу адмирала, она сделала такой же беспардонной мотовкой. В один из дней Макаров выложил на стол кусок угля:
— А вот и наш… из Сучанских копей!
— Боевой ли? — осмотрел уголь Коковцев.
