— К счастью! Близок к кардифу. Испытан в топках фрегата «Память Азова». Дал отличные результаты. Плотность. Чистота сгорания. Бездьшность. И большая экономичность… Боевой! — повторил он радостно. — Не пойдем на поклон к англичанам… В этом году, — продолжил он, — мы не будем соседями по даче. Летом я уйду на «Ермаке» к устью Енисея. Возможно, предстоит зимовка во льдах. Вас не зову. Экипаж прежний.
Он подарил Коковцеву свою книгу «"Ермак» во льдах», размашисто начертав на титуле: «My ship is my home».
— Мой корабль — мой дом, а в море всегда мы дома…
«Ермак» возвратился на родину только осенью, его корпус отлично выдержал невероятные сжатия льдов, а машины ледокола работали, как сердце здорового человека. Но в этих сжатиях началось сжатие сердца адмирала Макарова; вернувшись, он рассказывал, что пришлось отказаться от вина, папирос и кофе. Его огорчало, что ледовая обстановка оказалась слишком суровой, исполнить все планы не удалось, зато он таранил ледяные поля к Земле Франца-Иосифа, заглянув в такие гиблые места, где Арктика уже заменяет понятие «север»… Николай II распорядился; «Ограничить деятельность ледокола „Ермак“ проводкою судов в портах Балтийского моря».
Повалил мокрый снег. Макаров долго стоял у окна.
— Вот как легко у нас посадить человека на кол! Впрочем, вернемся к исполнению прямых служебных обязанностей…
Он, как и «Ермак», начал ломать лед равнодушия к делам Дальнего Востока, настаивая на усилении Порт-Артурской эскадры. Скоро в морских кругах стали поговаривать, что адмирал Вирениус начинает готовить эскадру, в которую войдут броненосец «Ослябя», крейсер «Аврора» и миноносцы.
— Это все, что мне удалось выцарапать, — сказал Макаров; занятый делами флота, он не забывал следить и за событиями в мире. — Боюсь, что в Лондоне именно сейчас, будут крайне податливы к японцам, которые с подозрительной спешностью загружают английские верфи заказами…
— Степан Осипович не ошибся в своих предположениях: Япония заключила союз с Англией. На офицеров русского флота этот внезапный англо-японский альянс произвел сильное впечатление.
— Ясно, что он направлен против России. Но, господа, удивляет, с каким восторгом его восприняли и в Берлине и в Вашингтоне. Мы, кажется, опять вкатываемся в вакуум политической изоляции, и только одни французы еще с нами!
— А чего Вирениус ждет? Надо скорее уводить эскадру.
— Лед держит. Крепкий лед. Морозы!
— А на что же «Ермак»? Сейчас надобно отправлять на Дальний Восток эскадру за эскадрой… Черноморскую тоже.
— Но ее через Босфор не пропустят турки.
— Босфор! О, как надоело жить со сдавленным горлом.
— А мне приятель с владивостокских крейсеров пишет, что там живут весело и никто о войне не думает…
Коковцев, расстроенный признался Макарову:
— По натуре я, вы сами знаете, чистокровный европеец, но жизнь каким-то дьявольским образом все время поворачивает меня лицом к Дальнему Востоку, и когда эта карусель кончится — не знаю.
— Боюсь, что никогда, — ответил Степан Осипович. — Я провел на Дальнем Востоке юность, плавал там гораз до больше вашего. В тех краях русские дела намечены пока жалким пунктиром, ничего основательного не сделано. Сейчас особенно я ощущаю необходимость своего присутствия в Порт-Артуре…
Коковцев знал, что Макаров живет уже в 1923 году, когда русский флот обретет — по его планам — небывалую мощь.
— Хочу не умереть до этого года, — говорил он.
Очень немногие тогда его понимали…
* * *
Коковцев переступил через сорокалетие. Годы не угнетали его, а крутизна корабельных трапов не тяготила. Кавторанг умел спать почти сутки, но, когда требовала служба, мог вообще обходиться без отдыха. Любил изысканные обеды в лучших ресторанах, но умел насытиться и сухарем. А прослышав однажды, что адмирал Рейценштейн упал на маневрах с трапа, Владимир Васильевич долго и взахлеб хохотал:
— С трапа? Для моряка это так же постыдно, как если бы кот свалился с лавки или гусар выпал из седла…
Возраст никак не отразился на его внешности. Коковцев выглядел видным, интересным мужчиной, и на улицах городов ему было лестно внимание женщин, с удовольствием озиравших его крепкую молодцеватую стать, свежее обветренное лицо с ослепительной улыбкой, — так что Ольга Викторовна ревновала его не напрасно! Жил он исключительно на жалованье, а положение обязывало ко многому. Теперь у него три квартиры (в Петербурге, в Гельсингфорсе и Кронштадте) да еще дача в Парголове, требующая ухода… Приходилось поддерживать общение с людьми, нужными или совсем не нужными (но зато нравившимися Ольге Викторовне), а одни только счета из винных погребов «Никольс и Плинке» приводили его в тихое содрогание…
Был обычный мирный день в дворянской семье Коковцевых. Чинно и благородно супруги обедали, а горничная Глаша услужала господам. Ольга Викторовна неожиданно сказала:
— Можешь полюбоваться на ее фигуру.
— А в чем дело?
— Ты посмотри и все поймешь…
Только сейчас Коковцев заметил приподнятый живот горничной, украшенный накрахмаленным фартучком с кружевами.
— Глаша, что это значит? — спросил кавторанг.
— То самое и значит…
— Я не могу на нее жаловаться, — снова заговорила Ольга, — она не шлялась по бульварам и не торчала в подворотнях. Все произошло дома — в этой квартире. Твой любимец Гога решил срочно продолжить славный и древний род дворян Коковцевых.
Коковцев перестал есть суп:
— Глаша, это… Георгий Владимирович?
— Да, — созналась горничная.
— С абортом уже опоздали, — произнесла Ольга Викторовна. — Но я не стану держать в своем доме эту псину.
Глаша вдруг запустила подносом в стену:
— А вот рожу и плакать не стану! Меня любой и с дитем возьмет. Уж если хотите, так я скажу… Гога ваш ни при чем тут! Сама на него вешалась — сама за все и отвечу!
Ольга Викторовна строжайше указала Глаше:
— Сейчас же подними поднос и убирайся в медхен-циммер. А как у вас будет с Гогою дальше, это уж мне решать.
— А может, и мне? — с вызовом ответила Глаша.
Коковцеву сделалось тяжело. Он по себе знал, какую страшную силу может иметь женщина, и если Глаша сумела покорить сына, то эта цепкая плотская память останется на всю жизнь несмываемой, как глубокая японская татуировка. Подавленный внутренним признанием своей слабости (и потому сразу же начиная оправдывать слабость и сына), Коковцев не находил нужных слов. Ясным и чистым голосом жена сказала:
— Все это результат женской распущенности…
— Прекрати, — тихо велел ей Коковцев.
— Почему ты кричишь на меня? — вышла из-за стола Ольга. — Ты кричи на нее! Кричи на сына! Кричи на своих матросов!
