Глаша подняла поднос.
— Жаркое подавать? — спросила она, неожиданно улыбнувшись, будто скандал в доме Коковцевых доставил ей удовольствие.
Ольга Викторовна нехотя вернулась за стол.
— Подавай! Но с Гогой продолжения у тебя не будет. Уж я сама позабочусь об этом, миленькая.
— А куда он денется., от меня? — хмыкнула Глаша.
— Глаша, — сказал Коковцев, — ты сейчас лучше молчи…
В субботу из корпуса вернулся цветущий Гога.
— Гардемаринов отпустили сегодня раньше, — сообщил он.
— Вот и отлично, — ответил отец, — Значит, у тебя хватит времени, чтобы иногда побыть и с родителями.
Лицо сына сделалось настороженным.
— А что здесь произошло? — спросил он.
— Ни-че-го.
— Но, папа, ты это сказал… таким тоном…
— Я всегда, ты знаешь, говорю таким тоном.
В комнате Гоги воцарилась долгая тишина.
Ольга Викторовна в раздражении сказала мужу:
— Наблудил и притих. Ты разве еще не говорил с ним?
— О чем мне говорить с этим балбесом?
— Сам знаешь, что следует ему сказать.
Коковцев был очень далек от семейной дипломатии:
— Зачем же я, как попугай, стану повторять сыну то, что ему наверняка успела доложить сама же Глашенька?
— Но она представила ему все в ином свете.
— Свет на всех один: я дед, ты бабка… успокойся.
— А это мы еще посмотрим, — последовал ответ. Среди ночи она растолкала спящего мужа:
— Скрипнула дверь… Гога опять у нее.
Коковцеву совсем не хотелось просыпаться:
— А что я, по-твоему, должен делать в таком случае? Ну, скрипнула дверь. Так что? У нас все двери скрипят.
Ольга Викторовна жалко расплакалась:
— Так же нельзя… пойми, что нельзя так!
Коковцев спустил ноги с постели и задумался:
— Чего ты от меня требуешь? Чтобы я тащил сына за волосы? Я не стану унижать ни себя, ни его. Я мог бы сделать это в одном лишь случае: если бы Гога насиловал Глашу… Но если она для него первая женщина, так она для него свята!
Ольга Викторовна, продолжая плакать, стала раскуривать папиросу, роняя на ковер спичку за спичкой:
— Я ее завтра же выгоню… не могу так больше!
— Выгонишь? Беременную?
— Черт с ней и с ее щенком, который родится.
— Не груби. Утром я поговорю с ними. Ложись и спи…
Утром Коковцев пришел к Глаше на кухню.
— Нельзя ли вам этот роман прекратить?
Сказал и сам понял, что ляпнул глупость.
Глаша сделала ему большие удивленные глаза:
— Владимир Васильевич, а почему вы меня об этом спрашиваете? Разве я хожу в комнату к вашему Гоге? Нет, он сам бегает ко мне в медхен-циммер. Вот вы ему и внушайте…
Что ж, вполне логично. Коковцев навестил сына.
— Кого ты читаешь? — спросил он.
— Максима Горького. Рассказы его. О босяках.
— И как?
— Да ничего. Страшно…
— А тебе, сукину сыну, не страшно, что мать твоя заливается слезами, а Глашу ты сделал навек несчастной?
Два коковцевских характера соприкоснулись. Гога величаво отряхнул пепел с папиросы и закинул ногу на ногу.
— Глаша об этом ничего не говорила, — ответил он.
— Не понимать ли так, что ты сделал ее счастливой?
— Спроси у нее сам, — отозвался Гога.
Коковцев как-то по-новому взглянул на сына. Перед ним сидел красивый здоровущий нахал в матросской рубахе, на рукаве — шевроны за отличные успехи в учебе, на левом плече кованный из бронзы эполетик будущего офицера.
— Папочка, если хочешь дать мне по морде, то дай!
— Поздно… — вздохнул Коковцев.
В этот день, разгорячась, он выпорол второго сына Никиту, схватил лупцевать и младшего — Игоря:
— Будете слушаться? Будете? Будете?
— Оставь Игоречка в покое, — велела ему жена.
— Ну да! Это же твой любимчик. Как я не сообразил?
— Пусть так. Но дери своего любимца — первенького…
Со скандалом он ушел из дома. Его потом видели на островах, где он катался с обворожительной Ивоной фон Эйлер. Ольга Викторовна не ошиблась: гастрит — болезнь серьезная!
* * *
Эскадра Вирениуса через Гибралтар уже вошла в Средиземное море, направляясь к Мальте для докового ремонта. Британский флот проводил большие маневры в Канале; русский атташе из Лондона докладывал, что в боевых порядках англичан вдруг резко выявилось значение быстроходных кораблей, которые пытались охватить голову колонны…
— Это значит, — горько усмехнулся Макаров, — что меня, кажется, опять обворовали. Уже половину из того, что я придумал на благо нашего российского флота, используют на иностранных флотах, выдавая за собственное изобретение…
Скоро в морской практике мира родилось странное выражение: «поставить палочку на Т (crossing the „Т")“. Если кильватерную линию представить в виде длинной вертикали, то охват головы противника как бы проводит сверху короткую черту, образуя букву „Т“. Теперь следовало ожидать, как японцы, неизменно бдительные, отреагируют на crossing the „Т“…
В конце декабря 1902 года Коковцев (за отличие и усердие) получил следующий чин — капитана первого ранга; по случаю повышения он в группе офицеров флота представлялся в Зимнем дворце императору. Каждому из «пожалованных» Николай II счел своим долгом сказать приятные слова или задать вопросы, на которые совсем нетрудно ответить. Наконец дошла очередь и до Коковцева…
— Владимир Васильевич, — точно назвал его царь, — у меня в тюремном ведомстве долго служил Владимир Николаевич Коковцев, ставший теперь товарищем министра финансов, не ваш ли это ближайший родственник?
Рука вскинулась к золотой кокарде треуголки.
— Никак нет, ваше величество, — был ответ. — Наш род происходит из Бежецкой Пятины, а тюремно-финансовый Коковцев из дворян, кажется, Ярославской губернии.
Николай II внимательно выслушал. Кивнул.
— А я до сих глубоко сожалею, что не привелось плавать с вами на «Владимире Мономахе». Но я вас помню.
Коковцев отвечал царю как положено:
— Счастлив сохраниться в памяти вашего величества!
— Может, у вас есть личные просьбы ко мне?
Владимир Васильевич вспомнил о семейном скандале:
— Есть!
— Прошу, — любезно склонился к нему император.
