В половине пятого часа на «Суворове» осталась лишь одна мелкокалиберная пушчонка. Японские эсминцы (их было четыре) снова пошли в атаку. Они двигались рывками и зигзагами, издалека примериваясь к стрельбе торпедами… Лейтенант Вырубов, неунывающий парень в разодранном— кителе, сказал Коковцеву:
— Чем черт не шутит! Попробую еще раз!
Он сразу накрыл эсминец «Асагири», остальных разогнал огонь с эскадры, выручившей своего бывшего флагмана. Итак, все кончено. Но, исполняя приказ адмирала (уже отрекшегося от участия в битве), эскадра снова — в какой уже раз! — ложилась на указанный адмиралом курс.
Коковцева отыскал почти обезумевший Эйлер:
— Динамо ослабели, электричество едва теплится. Даже пиронафтовые фонари гаснут от обилия газов. Я кричу в каждый люк — никакого отклика… Неужели в нижних отсеках одни трупы? Мрак и трупы! Открыть кингстоны? Я не сыщу штурвалов!
— О чем ты, Леня? Какие кингстоны? Это уже конец…
Словно подтверждая эти слова, рядом лопнул японский снаряд, и Коковцева с Эйлером разбросало в разные стороны. Трюмный штабс-капитан катился среди обломков рваного железа, хватаясь руками за лицо, кричал:
— Я не вижу! Вова-а… где ты? Не вижу, не вижу…
Коковцев встал и рухнул снова. Что такое? Сапог разорван, из его обрывков торчала развороченная ступня. Боли не было. Дохромав до Эйлера, он оторвал его руки от лица По щекам трюмного инженера текли глаза.
— Держись! — сказал Коковцев. — Я отведу тебя.
— Куда? — орал Эйлер, — Куда? Я не вижу…
А в самом деле — куда вести? Из ада в ад?
— Сиди. Вот так. Сиди. Сейчас я разыщу санитаров…
Эйлер судорожно хватал руками желтый от газов воздух:
— Я никуда не уйду… Что кричат там, в корме? Вова-а..
— Да здесь я, здесь. К нам подходит миноносец.
— Японский, да? Мы разве в плену? Вова-а.
— Нет, нет! К правому борту подходит «Буйный»…
«Буйным» командовал кавторанг Коломейцев.
— Коля, — окликнул его Коковцев, — ты откуда взялся?
Под бортом «Суворова» море швыряло маленький миноносец. Коковцев глядел вниз, Коломейцев задирал голову кверху:
— Слушай, что у вас тут творится? Я ведь ничего не знаю. Приказов не получал. Шел мимо. Вижу, горите. Думаю — дай-ка спрошу, не надо ли помощи… Рад видеть тебя живым!
— Коля, принимай адмирала, — объявил Коковцев. Волна, приподняв эсминец, обрушила его вниз, и шумные потоки воды неслись по его палубе. Коломейцев — в рупор:
— Я ни хрена не слышу… повтори!
Коковцев повторил, чтобы снимали Рожественского.
— Не болтай глупостей! Ты же сам миноносник… видишь, какая прет волна. Как я сниму? Есть ли у вас шлюпки?
— Сгорели или разбиты… нету. Ничего нету. Заметив корабль под бортом броненосца, японские крейсера Камимура открыли интенсивный огонь. Далее весь нервный диалог миноносников строился в редких паузах между бросками волн и взрывами снарядов. Коковцев доказывал:
— Ломай борт в щепки… пусть трещит мостик и даже твои кости! Но адмирала надобно снять… Слышишь? Это приказ.
— Черт с тобой, Володя, давай Зиновия!
Легко сказать — давай! Но исполнить это — все равно, что с крыши многоэтажного горящего здания, которое сейчас обрушится, передать младенца на крышу маленького сарая. Оценить всю дерзость подобного маневра могут, кажется, одни моряки, да и то лишь те, что уже побывали в различных переделках!
Рысцой прибежал вестовой адмирала — Петька Пучков:
— А хучь убейте: не идет адмирал, и все тут.
— Ты сказал ему, что «Буйного» нам Бог послал?
— Сказал. А он — кувырк, и папироска во рте…
Коковцев рванулся вперед, но тут же упал от боли в ноге:
— Где Клапье де Колонг? Где, наконец, все? Лейтенант Кржижановский не покидал носовой башни:
— Адмирал еще у меня. Иногда без сознания. А иногда спрашивает, что с эскадрой? От перевязок отка зывается. А дверь в башню заклинило. Осталась щель… Во! Крыса не пролезет.
— Ничего. Протиснусь, — сказал Коковцев, и, теряя пуговицы с тужурки, страдая от ран, проник в башню, внутри которой сидел Рожественский; голова адмирала была замотана окровавленным полотенцем, возле ног валялись погасшие окурки, это удивило Коковцева — Что, он еще курит?
— А! — отмахнулся Кржижановский. — Лишь прикуривает…
Рожественский на минуту снова обрел сознание:
— Отыщите мне Филипповского… флагштура!
— Если он не сгорел в посту, — ответил Коковцев.
— Хоть пепел от него! Он помнит наши маневры. Он, единственный, должен знать все, чего не знает никто…
Филишювский не мог двигаться. Старика притащили на себе матросы. Лицо флагманского штурмана было сплошь залито кровью, будто в него выпалили заряд мелкой дроби, а эту ужасную маску лица покрывало копотью пожаров и пиронафтовых фонарей.
— Без вас я никуда, — объявил ему Рожественский.
— Если решили уйти, — отвечал штурман эскадры, — так оставьте меня на «Суворове": хочу с ними и умереть.
Кржижановский притянул к себе за рукав Коковцева:
— Что их, дураков, слушать? Они ведь уже ни черта не соображают. Думайте, как вытащить адмирала из башни!
Все происходило под неустанным огнем крейсеров Камимура. С палубы позвали матросов. Забравшись в башню, они дружно вцепились в адмирала, и он, вскрикнув, снова потерял сознание.
— Оно и лучше, — говорили матросы, пропихивая Рожественского, словно большой мешок, в узкий просвет заклиненной двери. — Трещит… ой, трещит! Чего там трещит? Так што нам с того? Не мы шили, не мы пропьем… Давай, Ванька, меньше думай — умнее станешь! Тащи… тащи яво!
Адмирала хотели передавать на связанных койках, но боцман с «Буйного», человек опытный, концов не принимал:
— Эй, халявы! Кого передавать на концах хотите?
— Да, адмирала… кого ж еще?
— Бурдюк — и тот лопнет сразу! Или не вишь, пентюх, какая волна накатывает… Соображать надо!
Коковцев понял, что ему спасаться бессмысленно.
— Коля, — позвал он Коломейцева, — попрощаемся. Меня в спину… ходить не могу. Но прими адмирала… Рискни!
В обычных условиях за такой риск командирам кораблей если не снимали с них голову, то срывали с плеч эполеты. Но Коломейцев понял и сам, что ждать больше нельзя.
— Мы отходим! — отвечал он. — Не дури… прыгай! Уродливые изломы железа бортов, выпученные из батарей обрубки орудийных стволов, вся рвань сетевых заграждений, еще горевшая в смраде, — Коломейцев рисковал распороть свой миноносец обо все это, режущее и торчащее наружу, словно ножи.
