Оркестр умолк. Коковцев проводил даму к ее мужу.
— Завтра, — указал тот, — идите на веслах в бухту Диомид и там накачивайтесь речной водой до самого планширя…
Было жаль покидать Владивосток. В последний раз посетив берег, Коковцев встретил на пристани старенького учителя.
— А где вы, сударь, такую тужурку купили? Коковцев тужурке своей не придавал значения.
— Да это, знаете, еще в Копенгагене, в лавке морских товаров… неподалеку от музея скульптора Торвальдсена.
— Живут же люди! — отозвался учитель, сгорбясь, — А я и позабыл о таком скульпторе… Очень трудно в наши края забраться, но сил не хватит отсюда выкарабкаться.
Коковцев долго пребывал под впечатлением этой грустной беседы. Он понимал, что изнанка жизни во Владивостоке очень сложная и не скоро еще люди заживут в этих краях с полнокровной радостью бытия.
«Наездник» держал три котла под парами, легко набирая узлы. Миновав скалу Дажелета, сдали тужурки в шкиперскую. Коковцеву опять выпала ночная вахта.
Сверясь со штурманской прокладкой, он сказал, что, очевидно, ровно в два часа ночи клипер выйдет на траверз Цусимы:
— Вас не будить, Петр Иванович?
— Остров как остров, — зевнул Чайковский. — Ничего примечательного. Глубины приличные. Зачем меня дергать?..
Цусима — без единого огонька, будто вымерла! — сонным призраком исчезла за кормою клипера. Ночная вода, отяжелев, нехотя расступалась перед таранным «шпироном» боевого клипера. И никто ведь не подозревал, что имя этих далеких островов — Цусима! — острое, как сабля самурая, болезненно вопьется в сердце каждого русского человека…
«Окини-сан, ждешь ли? О чем думаешь, нежная?»
* * *
Никто не сомневался, что уже завтра они окунутся в разморенную влажностью духоту нагасакской бухты. Но проливом Броутона, оставляя Корею по правому борту, вошли в бурное Желтое море, и только здесь известились от командира, что «Наездник» следует в порт Чифу, сохраняя полную боевую готовность.
— Очевидно, будем снимать с берега наше посольство.
— А как же Окини-сан? — вырвалось у Коковцева…
В штурманской рубке страдал на диване жестоко укачавшийся Леня Эйлер. Коковцев быстро листал календарь,
— Что ты? Или прохлопал день своего ангела?
— Ангела, — подавленно ответил Коковцев. — Поду май, завтра кончается срок моего контракта, и Окини-сан уже не моя!
Эйлера мучительно и долго выворачивало в ведро.
— Море не любит меня, — сказал он, брезгливо выти рая рот. — Извини… Но я крестил свою мусумушку в православную веру, и теперь ее опекает наш епископ Николай, а не эта пройдоха Оя-сан с брошкой вроде чайного блюдечка.
Страшный крен отбросил Коковцева к переборке, едва не расплющив о стенку, рядом качался, как роковой маятник, медный футляр ртутного барометра, показывавшего «Ясно».
— Все пропало! — отчаялся мичман.
Прежде захода в Чифу решили отстояться в Порт-Артуре, хотя китайцы могли «салютовать» клиперу прямой наводкой. На всякий случай, вне видимости берегов, опробовали работу плутонгов и действия комендоров. Бросили якоря на внешнем рейде, подальше от батарей, на клотик фок-мачты «Наездника» сразу уселась ворона.
— Не к добру, — решил командир клипера Коковцев робко постучался в каюту Чайковского:
— Петр Иванович, у меня тошно на душе: месяц контракта кончился, как удержать Окини — не придумаю. Оя-сан не станет держать ее даром и наверняка заставит переписать контракт. Тем более в Нагасаки вернулся холостой «Джигит»!
— Скорее всего, так и будет.
— Что же мне делать? — приуныл мичман, чуть не плача.
Чайковский обнял его:
— Милый вы мой! Никак, серьезно влюбились?
— Я уже не могу… не могу жить без нее!
— А не вы ли осуждали любовь по контракту? Ладно, в Чифу наш консул, поговорите с ним. А что там ворона? Еще сидит, падаль, на клотике?
— Сидит и каркает. Лучше бы пристрелить… Ворона сорвалась с мачты, когда клипер развернулся в море. Чифу, оттиснутый к воде мрачными скалами, показался гаже всего на свете. Коту все равно где спать, священнику тоже, но доктор просил не пускать матросов на берег. В первую же ночь стоянки «Наездник» был ослеплен блеском фонарей английского крейсера, положившего якоря на грунт Чифу невдалеке от клипера. Дул сильный ветер, по рейду гуляла тяжелая зыбь, на камбузе из котлов выплеснуло матросское варево. Для офицеров были открыты консервы «Pate de lievre» (паштет из зайца) американского производства. Геннадий Петрович Атрыганьев терпеливо выждал, когда офицеры наелись, потом сказал:
— От души поздравляю, господа! Уж если нельзя верить газетам, то как же можно верить тому, что писано на этикетках? Американцы давно передушили всех кошек в Чикаго и Нью-Йорке, понаделали из них паштетов и теперь продают их в консервах наивным французам. — Посещать берег он дружески отсоветовал. — В Чифу ничего любопытного. Пыль на улицах страшная.
Коковцев побывал в городе, дабы повидать консула, и тот, человек дела, сразу подсказал верное решение:
— Назовите фамилию дамы своего сердца, мы срочно переведем необходимую ей сумму для продления контракта.
Увы, Коковцев фамилии Окини-сан не ведал.
— Так-так, — поразмыслил консул. — А кого вы знаете в Нагасаки, помимо этой несчастной куртизанки?
— Гордея Ивановича Пахомова, у него там ресторан.
— Отлично! Вот пусть он вам и поможет…
На радостях Коковцев перевел в Нагасаки деньги за полгода вперед. Он вернулся на клипер, рассказывая, что в Чифу много винограду, а еще больше гробов, выставленных на продажу— таких красивых, что глаз не оторвать.
— Упаси нас бог! — суетился доктор. — Тут, что ни год, всякие эпидемии. Стоит ли рисковать ради свежих фруктов? Вы лучше скажите — что говорил вам консул о войне?
По ночам британский крейсер бесцеремонно освещал клипер, словно проверяя — здесь ли русские, не снимают ли с берега свое посольство? Потом с моря подползли две низкие, как сковородки, расплывшиеся на воде «черепахи» китайских канонерок. На их мостиках, похожих на этажерки, согревались ханжой и чаем важные и толстые мандарины императрицы Цыси, облаченные в желтые халаты. Нервы у русских моряков были крепкие, но все же неприятно видеть, когда враг пошевеливает пушками, словно хирург пальцами, стараясь нащупать твое сердце. В этот день Чайковский позволил открыть шампанское.
Офицеры «Наездника» рассуждали о судьбах Китая.
Пытался сказать свое слово и Коковцев. Скорее для того, чтобы поддержать беседу, нежели для того, чтобы обнаружить свои познания.
Можно ли было осуждать юного мичмана за то, что все китайцы представлялись ему на одно лицо — и мандарины и кули? Он и в собственной-то стране не задумывался о социальных пропастях, разделявших его и, скажем, трюмных матросов, не говоря уже о непреодолимых барьерах между помещиками и крестьянами. А ведь образованный моряк не мог не знать, что вовсе не богдыханами, а простыми тружениками, китайским народом были выстроены еще в древности удивительные города, сделаны гениальные открытия…
