— Ступай на дек. Глянь, что я достал.
— Арбузов, што ль?
— Поднимись. Сам увидишь.
Ушаков глянул на провисшую меж рук добычу.
— Сдурел ты, братец! На что тебе?
— Хворая. Жалко.
— Возись с ней… Эдакого добра тут хватает.
— Коли выхожу, так и оженюсь на ней.
— Веры-то она бусурманской.
— Вера, как и деньги, Федя, дело наживное.
— Ты прав. Но куда с ней теперь денешься?
— С собой возьму — в Азов.
— В казарму-то? А кто мне позволит янычарских баб из моря в море под русским флагом перетаскивать?
— Да ты, Федя, посмотри, какая она красивая…
Он откинул кисейный яхмак с лица, и Ушаков увидел чистый лоб, украшенный подвесками с жемчужинами, и черные глаза, обведенные гримом, — они глянули на него с испугом, а яркие губы силились улыбнуться. Ушаков спросил, как ее звать.
— Вроде бы Камертаб.
— Камертаб… Камертаб, — прошептала турчанка.
— Вишь? И голосок у нее приятный, певучий…
Ушаков сказал, что для него служба на флоте дороже всякого бабья, а Кинсберген не простит ему нарушения традиций флота.
— А кто этот Кинсберген? — спросил его Прошка.
— Голландец. Недавно на русский флот принят…
Прошка навестил корабль, на котором держал флаг капитан третьего ранга Ян Генрих Кинсберген. Этому хорошему человеку никак не давался русский язык, и Прошка заговорил с ним по-голландски.
— Мальчик! — обрадовался капитан, кидаясь ему в объятия. — Откуда ты знаешь язык моей чудесной родины?..
Кинсберген не стал возражать, чтобы пакетбот «Курьер» забрал турчанку из Кафы. Прошка сам выкопал на окраине Азова землянку, сложил печурку, вмазал в нее котел, натаскал воды, устроил девке баню. Но Камертаб таяла на глазах.
— Не знаю, чем и помочь тебе, — переживал Прошка. — Если б ты хоть по-нашему понимала… Ладно, лежи. Может, и воспрянешь…
Из гарнизона позвал он лекаря-немца, наградил его щедро, просил вылечить, и тот старался. А на верфи сторожем был турок Махмуд, взятый в плен еще при Минихе, он приехал в Азов из Пензы; Прошка спросил его, что значит по-турецки «Камертаб».
— Лунное сияние, — пояснил Махмуд.
— Выпить водки при лунном сиянии хочешь?
— А кто из пензяков откажется?
— Тащи огурцов. Пойдем…
Привел турка в землянку, просил его поговорить с Камертаб, и та рассказала, что ее янычар на корабле уплыл в Варну, а жен своих заставил яд принять, чтобы гяурам такая красота не досталась.
— Чего же не умерла? — удивился Прошка.
— Такой судьба… кысмет! — смеялся Махмуд.
Добрый язык оказался у Махмуда — Камертаб выжила. Прошка все эти дни старался на верфи, уставал шибко, но в середине дня успевал заглянуть в землянку, ублажал свою «янычарку» то рыбкой, то куском пирога, то кистью винограда. С радостью наблюдал Прошка, как оживает молодая душа, как хлопочет по дому Камертаб и что-то напевает по-своему. Но однажды пришел Прошка с верфи злее черта после работы и вдруг видит: сидит его Камертаб, глаза у нее блестят, губы обведены ярким кармином, а она ногти себе, по гаремной моде, намалевывает. Пришлось вмешаться.
— Я тебе не янычар какой-нибудь, — пригрозил Прошка, — я тебе шкипер второго ранга флота Российского, а ты что, стерва, вытворяешь? А ну! Обскоблись скорее, не то я тебя вздую…
Камертаб поняла его угрозы на свой женский лад: когда Прошка улегся в постель, она гибкой змейкой пронырнула к нему под одеяло. Утром парень сыскал в торговых рядах Аксинью, драчливую маркитантку, но добрую, пока трезвая. Упросил быть крестной матерью. А скоро пакетбот «Курьер» подвалил с Ушаковым — Федя охотно стал крестным отцом. В гарнизонной церкви состоялись крестины, и «Лунное сияние» превратилось в Аксинью Федоровну.
Потом бесфамильная стала госпожою Курносовой!
Ох, и веселая же свадьба была в Азове — между верфью корабельной и погостом кладбищенским. Прошка денег не жалел. Гулять так гулять. Ведь свадьбы не каждый день бывают.
Даже несчастного Мамаева к себе залучил:
— Иди и ты, Данила Петрович, отдохни от каторги…
Хорошо начиналась семейная жизнь шкипера Курносова.
Первый фрегат «Первый» сошел со стапелей на воду.
4. SI DEUS NOBISCUM…
Потемкин, расставшись с Прошкой, завернул в иную сторону — в Сечь Запорожскую, в курень Кущевский. Въехав на двор коша, он дважды произнес, словно понукая лошадь:
— Пугу-пугу, пугу-пугу. — Это служило паролем.
— Пугу-пугу? — окликнули его, но уже вопросительно.
На что Потемкин отвечал по всем правилам Сечи:
— Пугу — казак с Лугу, а зовусь — Грицко Нечеса.
— Заводи коня в клуню, будь товарищем нашим…
Неясно, что делал Потемкин в Запорожской Сечи; может быть, ничего не делал, признавая и такой род занятий. А чуть повеяло весной, он счел отпуск законченным и отъехал к армии. Его удивило множество кордонов и карантинов, — Смоленск и Москва отгородились от чумы шлагбаумами и кострами, бочками с дегтем и уксусом. На постоялых дворах люди говорили полушепотом, будто в присутствии покойника. Смерть гуляла рядом, но Потемкин, верный языческому фатализму, манкировал правилами — ел, что хотел, пил, где придется…
Румянцев был в Яссах; Дунайская армия держала фронт самый решающий, от усилий которого зависела судьба мира. Фельдмаршал спросил, что в Сечи. Потемкин отвечал в том духе, что в Сечи нет связей семейных, нет общественных, оттого не может быть прочных связей не только с Россией, но даже с Украиной…
В сенях штаба он обратил внимание на офицеров, сидевших на полу, закованных в цепи, и спросил Румянцева, кто такие.
— Журжу сдали… завтра их расстреляем!
Даже из краткой беседы с фельдмаршалом Григорий Александрович понял: кампания не ладится. Пожалуй, она великой не станет, ибо Румянцев имел нервную оглядку на свои тылы, ощущая угрозу сзади — со стороны Австрии, которая выстраивала на рубежах военные поселения. Фельдмаршал признался честно:
— Пока у нас нет флотилии на Дунае, нам и думать нечего, чтобы эту прорву форсировать всею армией. Без кораблей тошно!..
Потемкин получил от него корволант (летучий корпус), с которым отправился в Крайовский банат, на границу с Венгрией, готовый отбить любое нападение австрийцев. Вскоре князь Репнин привел свои дивизии в Турну, подчинив себе корволант Потемкина. Николай Васильевич сообщил, что турки освобождают Обрескова — это хороший признак. Но, осмотрев Турну, князь нашел крепость прочной и отступил, приказав ретироваться и Потемкину. Но время ретирады тот проспал, а когда проснулся, турки сделали нападение. С пятью тысячами сабель корволант выдержал натиск двадцати тысяч — три дня подряд бились насмерть, резались саблями, и Потемкин вышел победителем. Отходя, он спалил дотла несколько магазинов и потопил вражеские корабли, завершив партизанский рейд у стен Силистрии.
