По трапу спустился капитан-лейтенант Басов:
— С южных румбов — эскадра! Восемнадцать вымпелов.
Итак, приказано отходить на Керчь, но дорога туда и обратно займет несколько дней. Тем временем турецкая эскадра десантирует войска в Кафе, а русская армия в Крыму будет разгромлена.
Кинсберген угостил виноградом Муравьева:
— Есть у вас письменное распоряжение от Сенявина?
— Лишь словесное! Ибо писать адмиралу некогда…
Вдали вытягивалась линия эскадры противника.
— Словесное еще не письменное, — произнес Кинсберген. — Могло случиться, что вы, адъютант, что-либо нечаянно и перепутали. Не смею думать, что вы изменник. На всякий, случай, во избежание роковой ошибки, я на время сражения вас арестую…
Муравьев разгадал мысли капитана и, не протестуя, сложил кортик на стол. Офицеры и экипажи разбежались. По палубам, по мачтам, по плутонгам. Впереди турецкой эскадры плыли сразу четыре «султана», фрегаты и шебеки, за ними десантные корабли под конвоем судов бомбардирских. Победить эту эскадру обычным путем невозможно. Но остановить было необходимо!
Кинсберген послал один из кораблей забежать в голову колонны, чтобы рассеять внимание турок. Остальными судами он сразу атаковал линию противника. При этом сказал: «Не ручаюсь за корабли, но ручаюсь за их команды». Первый удар был впечатляющ! Русские смяли вражеский авангард. Турки стремились выдержать линию, но Черноморская эскадра ее разрушила. Корабли противника сбились в неряшливую кучу, обкладываемые ядрами и брандскугелями. Два ядра, связанные обрывком цепи, когда они выскочат из пушки, летят, вращаясь и стукаясь, неразрывные одно от другого, а потом, угодив в рангоут, начинают крушить все подряд, ломая мачты и реи, превращая паруса в горящие тряпки. Однако ружейным огнем турки успели перестрелять всех рулевых, и Прошка Курносов, вовремя подоспев, взялся за рукоятку штурвала. В грохоте боя он улавливал порывы ветра, который никак нельзя потерять. Иначе — гибель!
Кинсберген кричал по-голландски:
— Так держи… молодец, мой мальчик! Теперь правее…
Никто не ожидал, что ветер вдруг переменится сразу на три румба, наполняя паруса уже не русские, а турецкие. Потом штурвал окрасило кровью. Прошка увидел свои пальцы. Это его пальцы лежали на палубе, жалко скрюченные. Не было сил взглянуть на свою левую руку.
— Прощай, топоры… отмахался! — сказал он себе.
Но тут в спину вонзилось что-то безжалостно-острое, и с гневным криком, теряя сознание, он покатился по наклонной палубе. Ему не дано было видеть, как турецкие «султаны», пользуясь выигрышем в ветре, быстро отбегали под защиту батарей Суджук-Кале, где Кинсберген не мог их преследовать, после чего корабли Черноморской эскадры, вздрогнув разом, будто птицы перед полетом, изменили курс на другие румбы и, забирая в пазухи парусов как можно больше нужного ветра, с креном уходили — на Керчь.
Только сейчас вступили в исполнение приказа адмирала.
Муравьеву был возвращен кортик.
Шкипер очнулся. Кинсберген дал ему хлебнуть рому.
— Больно, — пожаловался Прошка по-голландски. — Очень больно, — добавил на английском. Потом выругался по-испански и закрепил тираду крепкою русскою бранью…
Искалеченную руку замотали в тряпицу. По спине текла кровь. Он просил матросов посмотреть — что там за беда? Дюжий плотник взял кузнечные клещи для выдергивания гвоздей и вырвал из мяса острую щепу от мачты. Прошка баюкал свою несчастную руку.
Синие прохладные вихри несло за бортами кораблей.
— Ой, как схватило… больно. Вот уж не повезло!
Матросы убирали палубы после боя. Вместе с мусором и осколками ядер полетели за борт и его оторванные пальцы. Обычная корабельная жизнь продолжалась как ни в чем не бывало. И никто ведь еще не думал, что сегодня произошло важное для страны событие…
Новая Россия обрела новый героический флот.
Суджук-Кале — это будущий славный Новороссийск!
Первые подвиги первых черноморцев нуждались в достойном награждении. Кинсберген и все его офицеры сделались кавалерами. В числе прочих Кинсберген представил к ордену Анны и шкипера, но Адмиралтейств-коллегия имя П. А. Курносова в списках похерила на том основании, что негоже людей, из плотников происшедших, в кавалерство производить. Екатерина сама подписывала указы. Она вспомнила непорочный лес из Казани, праздничный спуск фрегатов на Неве — и восстановила имя парня, выговорив адмиралам:
— Вы его не знаете, так я знаю. Зачем же с самого начала обижать человека старавшегося? Что заслужил, пусть и получит!
Вместо Аннинского ордена она утвердила за ним Георгиевский четвертой степени. Прошка ничего не знал (об орденах он вообще не думал). На левой руке остались только большой и указательный пальцы — жить можно! Полгода парень не видел дома, беспокоясь за свою женушку. Намучился в керченском флотском лазарете, спасибо Феде Ушакову — тот иногда навещал.
Ушаков и поздравил Прошку с высокой наградой:
— Теперь ты рыцарь славного Георгиевского ордена! А с таким орденом в дворяне тебе выходить со всем потомством.
— Да не смеши ты меня, Феденька!
— Чего доброго, — продолжал лейтенант, — под конец службы на верфях намаявшись, и мужиками с деревеньками обрастешь.
Прошка послушал, как за окнами шумит море.
— Нет, Федя, я в воле родился, живу вольно и на чужую волю покушаться не стану. У нас, средь поморов, таких губительных порядков не водится. Мы и собак-то на цепи не держим…
Лишь поздней осенью из лазарета выбрался он в Азов; шагал от пристани мимо мастерских, бережно неся свою руку, и заметил, что рабочие и матросы глядят на него что-то уж больно сочувственно. «Уж не случилось ли чего дома?..» Аксинья встретила его возле землянки — худенькая, тихонькая, ласковая, смущенная.
— Ну, принимай меня, — сказал ей Прошка. — Вишь, пальцев-то не стало. В море похоронены. На животе сплю, а на спине больно.
Новая мебель — колыбель: в ней лежат два младенца и пузыри пускают, рты разинув, ножками суча. Прошка на пороге и сел.
— Крестила ль? — спросил после долгого молчания.
— Да. Петром и Павлом нарекли.
— Попу-то сколько за крестины дала?
— Рупь…
— Петр и Павел — имена толковые, — сообразил Прошка. — Что-либо одно сосункам нашим выпадет: или в Петропавловске на Камчатке навоюются, или в Петропавловской крепости насидятся… Куда ни кинь, а нам с тобой забот теперь хватит до скончания веку. Игрушек нету — хоть бы кота завести, детишкам в забаву!
Ночью проснулся от боли; тускло горела свеча на блюдечке; прекрасная Камертаб сидела возле постели, одна рука покоилась на мужней груди, левою она дремотно покачивала колыбель с двойняшками. Прошка здоровой ладонью тихо погладил «янычарку» по черным волосам. Впервые подумалось: «А что бы я без тебя делал?» Только сейчас освоил он в сознании все происшедшее — и жестокий бой у Суджук-Кале, и свое орденское кавалерство, и то чувство отцовства, которое ко многому обязывало… Очень хотелось жить! Чтобы не только в мечтах обшить корабельные днища медью. Чтобы создать стопушечный корабль с той продольной прочностью, какой судостроение еще не знало. А в конце жизни пусть в утеху душевную останется милая, заросшая травкой Соломбала, пусть в зимние вечера кружится снег — мягонький, пушистенький…
