— И ты? — спросила она невестку.
— О да! Граф такой забавный, он так смешит меня…
Екатерина машинально тасовала карточную колоду:
— Ну, если он такой забавный… ладно, не возражаю!
И лучший друг Павла занял панинские комнаты в Зимнем дворце, получив свободный доступ на половину «малого» двора. Цесаревич света не видел без своей юной супруги, которая часами сидела у окна, надув губы, отвергая его ласки, потом вдруг начинала беситься, как угорелая кошка, велела запрягать лошадей, чтобы мчаться без цели — куда угодно, сломя голову, лишь бы рядом с нею сидел обворожительный Разумовский… В эти дни Павлу подали с кухни его любимое блюдо — сосиски, и он, откусив от сосиски, замер в испуге, медленно вынимая изо рта кусок острого стекла.
— Меня хотели убить, — пролепетал Павел.
Natalie была уже в курсе придворных интриг, и она сразу, очень напористо стала сводить стенку со стенкой:
— Я тебя предупреждала: ты должен всего бояться.
Павлу много не надо — он разгневанно запыхтел:
— Да! Ты права. Я всем здесь мешаю.
— Это она, — намекнула Natalie. — Никогда не верь ей…
Держа тарелку с сосисками, Павел ворвался к матери, которая уютно сидела между Васильчиковым и Орловым.
— Что это? Вы желаете от меня избавиться, как от крысы?
Екатерина никогда не видела сына в таком бешенстве.
— Успокойтесь, — сказала она. — Ошибки бывают даже в математике, почему бы им не быть на дворцовой кухне?
— Я требую от вашего величества сурового следствия.
Васильчиков трусливо скрылся, а Гришка Орлов взял с тарелки острый осколок и внимательно оглядел его:
— Стеклышко! Надо бы драть поваров наших.
— Все! — закричал Павел. — Здесь все желают мне смерти!
— Я не желаю спорить с вами, — ответила императрица. — Если не верите мне, своей матери, так заводите с женою личного повара, и пусть он варит для вас сосиски без стекол. А я не виновата! Да и глупо думать, чтобы кто-то умышленно посыпал ваши сосиски стеклами. Пьяные разбили на кухнях окно, отсюда и стекла…
— Но я требую следствия и казни! — негодовал Павел.
— Убирайся вон, дурак, — отвечала ему Екатерина…
Павел вернулся на свою половину. За столом, подозрительно скованные, сидели лучшие его друзья — Разумовский с Natalie. Цесаревич вдруг разревелся, как дитя:
— Она убила моего отца, разве она пожалеет меня?
— Какая страшная женщина! — добавила жена.
Разумовский отошел к окну, чтобы не видели его улыбки.
Он-то был умнее их всех… демон!
Екатерина спешно велела закладывать кареты:
— Если мой сыночек думает, что можно по пустякам рубить людям головы, то после моей смерти он недолго процарствует и его же голова скатится в мой гроб… Это уж так! Едем отсюда…
Но сыну с невесткой указала следовать за нею в Царское Село, чтобы ни на минуту не ослаблять своего наблюдения за ними. Зная о заговоре, составленном для ее свержения, Екатерина хотела лишь убедиться: примкнет ли к заговору и невестка? Из Архипелага как раз приехал Алехан Орлов-Чесменский, явно удрученный потерей прежнего влияния брата при дворе. Он сообщил, что Степан Малый, прокладывая в горах дороги, заложил в скалу слишком много пороха и при взрыве ослеп. Дожи Венеции, не желая конфликтов с турками, подослали к нему убийц, и они зарезали Малого.
— Нам все легче, — отозвалась Екатерина. — Я на этих самозванцев уже не обращаю внимания, так их расплодилось…
Удалив от «малого» двора Никиту Панина, она приставила к сыну генерал-аншефа Николая Ивановича Салтыкова, алчного до чинов и поживы прохиндея. Павел справедливо рассудил, что мать подослала к нему шпиона, а Екатерина, в ответ на упреки сына, доказывала, что Салтыков обуздает крайние порывы его настроений:
— Я не могу позволить вам слушаться только жену, у которой ветер в голове, или Разумовского, ставшего вашим фаворитом.
— У меня нет фаворитов! — сразу напыжился Павел.
Екатерина тяжко вздохнула: что с ним спорить?
— Если у тебя нету, так у жены заведутся.
Переходя с французского на русский язык, Екатерина всегда «тыкала» сыну. Павел сказал, что его жена воспитана в «благородных манерах».
— Воспитание проверяется опытом, — подавленно отвечала мать. — А манеры не стоит путать с пустым манерничанием…
Чтобы смирить ретивость великой княгини, императрица назначила ей в обер-гофмейстерины суровую графиню Екатерину Румянцеву, жену фельдмаршала, которая никому из молодежи при дворе спуску не давала, боясь только одного человека на свете — своего грозного мужа. Но русский язык при «малом» дворе оставался в загоне! Однажды, когда Natalie обратилась к царице по-немецки, та ничего не ответила, продолжая шушукаться с графинею Брюс.
— Вы не желаете разговаривать со мной?
— Желаю. Но только на языке российском…
Великая княгиня закатила глаза, угрожая потерей сознания.
Екатерина, опахнувшись веером, сказала ей с издевкой:
— Вы, милая, в обморок перед своим мужем падайте, он это оценит как надо. А мы с графиней Брюс дамы ужасно невоспитанные, нравов злодейских, и жалеть вас не станем…
Вскоре картина заговора прояснилась настолько, что пора было действовать. Екатерина приступила к делу, когда к заговору в пользу своего мужа примкнула и Natalie. Список заговорщиков вскоре пополнился именами князя Николая Васильевича Репнина и персонами духовными; среди помощников Панина был подозрителен Денис Фонвизин. Екатерина жаловалась Орловым:
— Худо мне жить стало! Даже «бригадир» и тот желает учить меня, как следует царствовать по всем правилам конституции…
Среди офицеров столичной гвардии тоже нашлись охотники до нового, «мужского» правления. Панин желал ограничить русское самодержавие олигархией аристократической, и в этом духе была сочинена им «конституция», которую Павел и заверил своей подписью, согласный ради короны поступиться даже некоторыми правами монарха. Но больше всего в этой истории Екатерину возмутило вмешательство в придворные дела юной невестки… «Кем быть?»
Поздним вечером, будучи одна, Екатерина грелась у камина. Позвонила — пусть явится наследник. Когда сын пришел, она великолепно разыграла роль разъяренной мегеры, даже обычная кочерга в ее руках показалась Павлу грозным оружием.
Последние слова матери были разящими:
— Помните! Тем, что вы живете в моем дворе и обладаете правами наследника престола, вы обязаны исключительно моему молчанию о вашем происхождении. Но стоит мне однажды раскрыть рот и объявить истину, как вас никогда здесь не станет, и где вы после этого окажетесь — этого не знаю даже я!
