— А никуда я его сажать не стану! — возразила Екатерина. — Сделаю лишь материнское внушение через канцелярию Шешковского и приищу ему место в европейской политике.
— Да он же Бурбонам продался.
Екатерина преподала урок политической игры:
— Дурные качества столь же полезны, как и положительные. Граф Андрей доказал, что способен быть не только любовником, но и дипломатом бесстрашным, что мне и потребно от него…
Потемкин всегда покровительствовал Разумовским, считая их людьми умными и активными. Особенно любил он сестру графа Андрея, Наталью Кирилловну Загряжскую, некрасивую горбунью, он охотно исполнял все ее прихоти и капризы. Во дворце Разумовских (что на Мойке у Полицейского моста), играя с Натальей Загряжской в карты, светлейший спросил ее:
— Граф-то Андрей где нынче прячется?
— У меня… где же еще?
— Ты скажи братцу, что, ежели на живодерню к Шешковскому попадется, пусть не садится в кресло напротив стола Шешковского. Там есть рычаг такой, которым кресло с виноватою персоной в нижний этаж переводится. А внизу кнутобойцы, лица наказуемого не видя, ему посеканции делают.
— Куда ж Андрею теперь? За границей спасаться?
Но спастись стало невозможно: за каждым шагом Разумовского следили шпионы. Почуяв неладное, он заметался, скрываясь на пригородных дачах. Его охотно прятали у себя любовницы — Анастасия Нелединская-Мелецкая и княгиня Марья Барятинская. Однажды на улице, заметив Корберона, он лишь на секунду распахнул дверцу кареты, успев крикнуть французскому атташе:
— Не старайтесь искать меня! За мною следят…
Но сам не заметил, как на козлах его кареты подменили кучера, и Разумовский невольно испытал ужас, увидев себя во дворе незнакомого дома. Кто-то распахнул двери:
— Ваше сиятельство, милости просим… ждем!
Андрей был извещен об искусстве Шешковского. Инквизитор иногда прямо с придворного маскарада увозил какую-либо фрейлину, не в меру болтливую. Выдерет ее во славу Божию, после чего доставят ее обратно во дворец, где она и танцует дальше как ни в чем не бывало. В таких случаях все кончалось визгом да писком! Но инквизитор владел и другим приемом — даст в челюсть, и будешь потом с полу зубы свои в карман собирать. Помня об этом, Андрей Кириллович внутренне приготовился. Сын украинского пастуха-свинопаса, волею судеб ставшего аристократом, он отлично владел той народной смекалистостью, непобедимой крепостью духа, которой отличались его недалекие предки — чумаки, запорожцы, гайдамаки, бунтари и пахари.
На втором этаже, в окружении множества икон, его поджидал обер-кнутобоец «екатеринизированной» империи. Степан Иванович встретил плута стоя, даже поклонец учинил.
— Ах, молодость! — произнес сочувственно. — Сколько грехов ей отпущено… о том и по себе ведаю. Садитесь, ваше сиятельство. — При этих словах Шешковский, как и следовало ожидать, указал на страшное криминальное кресло.
«Ага!» Разумовский первый страх уже поборол:
— Мне ли сидеть в присутствии столь важной особы?
— Напротив, — уговаривал его Шешковский, — осмелюсь ли я сидеть за столом, ежели передо мною ваше высокорожденное сиятельство! Ведь я из ничтожества произошел. Щи лаптем хлебал, мух ноздрями ловил, на кулаке спал, лопухом подтирался, а посуду мою собаки облизывали. Уважьте старика: сядьте!
С разговорами он вышел из-за стола, слегка подталкивая Разумовского к креслу. Но граф был неумолим:
— К чему эти политесы? Лучше садитесь вы…
Граф Андрей уже заметил рычаг возле стола, а Шешковский задал ему первый вопрос: с каких пор он блудно вступил в мерзкое прелюбодеяние с высоконареченной цесаревной.
— Об этом велено мне вызнать самою государыней.
Разумовский занял такое положение, что Степан Иванович невольно обернулся лицом к нему, а спиною — к креслу.
— Сразу и вступил. Еще на корабле…
Он резко пихнул инквизитора в кресло, сразу же дернув рычаг. Потаенная механика сработала: руки Шешковского защелкнуло в капканах, укрытых в подлокотниках кресла. Пол разверзся под ним, раздалось скрипение тросов, и, в ужасе открыв рот, Шешковский величаво погрузился в нижний этаж своей сатанинской кухни. Над уровнем пола осталась торчать его голова, словно отрубленная.
— Сынок, родненький, — взмолился он, — пожалей старика. Жена дома, стомахом страдающа, дочка в невестах. Не губи!
— Придется потерпеть, — отвечал Разумовский.
Внизу звенел колокольчик, побуждая палачей к действию. Работающие сдельно, они проворно тащили со своего начальника исподнее. Потом с большим знанием дела обозрели внушительный объект для кнутоназидания.
— Ну и ну!.. — удивились Могучий с Глазовым (дядя с племянником). — Уж не казначей ли какой попался севодни? Плеснем-ка, Шурка, по чарочке, чтобы разговеться ради бесстрашия… Эть! — сказал Могучий, высекая первую искру.
— А-а-а-а, — заголосила голова Шешковского.
— Что я слышу? — удивился граф Андрей, смеясь. — Извините, но подобные неприличные звуки вам не к лицу.
— Пожалей… в отцы ведь тебе гожусь!
— У меня таких отцов не бывало, — отвечал граф.
Могучий с Глазовым продолжали обстегивать свое прямое начальство с двух сторон сразу, при этом дядя поучал племянника своего, как лучше до костей пробрать:
— Клади с наскоку! С оттяжкою жарь… Гляди — эть!
— О-о-о, — пробрало Шешковского. — Ваше сясество… голубчик мой… вот я матушке-то нажалуюсь!
— Какой матушке? Моей или… своей?
Ведя этот бесподобный диалог, молодой пройдоха обрыскал шкафы канцелярии, педантично собрал свои расписки, данные де Ласси и Дюрану, сунул в карман и список долгов покойной Natalie. Ему попался отдельный «брульон», писанный рукой Екатерины, которая начертала по пунктам, какие вопросы задавать Разумовскому. Подумав, он оставил эту шпаргалку на столе:
— Вот ею и подотрешься — это не лопух, чай.
— У-У-У, — завывал Шешковский, страдая.
— В этом мире все переменчиво, — рассуждал Разумовский с улыбочкой, почти сладострастной. — Недаром же на могилах крымских татар высечены в камне философические афоризмы: «Сегодня я, а завтра ты…» Ну, всего доброго!
Андрей повернулся к дверям, чтобы уйти.
— Не покидай меня, — заревел Шешковский. — Коли уйдешь, меня ведь вусмерть засекут… Нажми пупочку!
— Какую еще пупочку нажимать мне?
— Да снизу стола. Чтобы от секуций избавиться…
Разумовский нажал «пупочку», и тогда Степан Иванович, опомнясь, сказал ему со слезами на глазах:
— Далеко пойдешь, граф! Это я тебе предрекаю. Но Христом Богом молю тебя: будь так ласков ко мне, старику, не сказывать никому, что меня в своем же доме высекли…
