— Коли угостят, чего ж не выпить ее?
— Трезвость, запомни это, в моих глазах еще не добродетель, а лишь отсутствие порока. Хотя пьяниц и не люблю!
За столом он спрашивал Ушакова: почему турецкие султаны в три палубы, поставленные в ряд с русскими трехпалубными, все равно выше и грознее российских кораблей кажутся?
— От шапок! — Федор Федорович объяснил: матросы турецкие носят колпаки длиною в локоть и даже в бою не снимают их, потому на кораблях султана много пространства в деках (как бы в комнате с высоким потолком).
Потемкин спросил: хорошо это или плохо, если корабль имеет высокие борта?
— Очень плохо, — ответил Ушаков. — При высоте борта корабль «парусит» и валкость на волне большая, а точность стрельбы от сего малая. К тому же турки размещают батарейные палубы близ ватерлинии, отчего через открытые для боя лоцпорты комендоров и прицельщиков волною заплескивает.
— Вспомнил! — вдруг просиял Потемкин. — Не ты ли, милейший, «Штандартом» царицы на Неве командовал?
— Я.
— А у меня на Черном море не желаешь ли послужить?
— Рапорт уже подавал. Ответа нет.
— Будет. Жди. Вместе покормим комаров херсонских…
Адмиралтейств-коллегия утвердила перевод Ушакова на флот Черного моря, и он стал загодя формировать команды матросов. Где-то далеко от морей затихла под снегом родимая деревушка Бурнаково, где по ночам волки, сев на замерзшие хвосты, обвывают слепые окошки крестьянских изб… «Детство, где ты?»
Светлейший дружбы с Леонардом Эйлером не порывал, спрашивая ученого, чем может быть ему полезен, не надо ли дровишек березовых, а Эйлер всегда имел к нему вопрос:
— Чем государство ныне озабочено?
— Да опять финансы… Если б России иметь столько денег, сколько народ наш терпения имеет, — вот жилось бы нам: рай! А чем вы ныне озабочены?
— Делами академическими и воровством в науке… «Санкт-Петербургские ведомости» тоже погибают!
Главная газета страны издавалась тогда Академией.
Настал и новый, 1783 год.
— А где же календарь? — развела руками Екатерина. — Опять не сладили календарь к сроку выпустить. Сколько у Академии спирту уходит, что не знай я своих ученых, так сочла бы их всех за беспробудных пьяниц.
Она сказала Потемкину, что во главе Академии поставит Дашкову.
— Ты, матушка, в выборе своем не раскаешься?
— Может, и раскаюсь. Но пусть все хохочут: я — Екатерина великая, а Дашкова — Екатерина малая…
В разговорах с сановниками императрица все чаще обращалась к финансам империи.
— Не умеем мы еще так жить, чтобы при виде рубля нашего в Европе все шляпы снимали, а если червонец русский там показать, так чтобы все на колени падали.
— Ежели нам вино продавать дороже, а?
Это предложение Потемкина подверглось резкой критике Александра Андреевича Безбородко, взявшегося и за финансы.
— При общей дороговизне вина возникает тайное винокурение и торговля в ночные часы, когда кабаки заперты. Отсюда рост преступлений и новые расходы на полицию. Петр Третий, помните, дал амнистию каторжанам, отпустив на волю пятнадцать тыщ. Я проверил: все осуждены за то, что сами вино делали.
Спорить с Безбородко трудно. Потемкин спросил:
— Сколько миллионов не хватает у нас в бюджете?
— В этом годе около десяти. А где взять?
По всем расчетам, страна должна или разрушиться, или пойти в кабалу к странам богатым, вроде Англии. Но, в нарушение всякой логики, Россия выживала — и обязана в этом неисчислимым богатствам природы, поразительной стойкости народа, умеющего есть в три горла, но умеющего и сидеть на корке хлеба.
Безбородко образовал особую финансовую комиссию. Заговорили об опасности лажа. Металлу это пока не грозило. Рубль серебром меняли на 100 копеек медью, золотой империал шел за 10 рублей серебром. Курс ассигнаций был устойчив, и бумажки без споров обменивались в банках на золото, серебро или медь — в точной стоимости. Но уже появилась тенденция к лажу: ассигнационный рубль грозил стоить 99 копеек. Снижение курса могло пойти и далее.
— Так! — рассудил Безбородко. — Срок со времени выпуска ассигнаций миновал изрядный. Если и металл стирается в пальцах, почему бы и бумаге не терять цену?.. Подумаем, господа, о самом ныне насущном: как доходы увеличить?
Думали недолго: только ямщиков оставили в покое, а всех крестьян обложили повышенным налогом; с мещан стали брать в год по рублю и двадцать копеек, с купечества — по рублю со ста рублей прибыли. Безбородко завысил цену на гербовую бумагу и на соль:
— Архангельск и Астрахань — города, как известно, рыбные и льготы на соль имеют; эти льготы предлагаю скостить. Коли рыба начнет тухнуть без соли, промышленники и дорогую купят охотно…
Потемкин все одобрил, но глаз его затуманился:
— В этом годе мы заплатки на свои штаны поставили. Чую, что в следующем годе опять соберемся, чтобы, как говорит наша великая государыня, «со своих яиц шерсти настричь». Не хочу пугать никого! Но знайте: грядет война с турками вторая. Похлеще первой будет. Главное ныне — Крым…
Крым — только Крым и ничего более. Но зато ханство Крымское-это великие просторы всего. Причерноморья, от степей молдаванских до отрогов Кавказского хребта; обрести один лишь Крым — «бородавку» срезать, но разрушить само ханство — быть России хозяйкою полновластной в море Черном!
Такова цель, которой он неукоснительно следовал…
8. А КОРАБЛЯМ БЫТЬ В СЕВАСТОПОЛЕ
Англия за столом Версаля признала независимость Соединенных Штатов от своего королевства. Гаррис узнал об этом от Безбородко, получившего эстафету из Парижа раньше английского посла. По выражению многих лиц было видно, что русскому Кабинету мир этот удовольствия не доставил. «Потемкин еще здесь, — докладывал Гаррис в Лондон, — и отъезд его (на юг) откладывается со дня на день. Замечательно, что он продал дом в Петербурге, распустил иностранную прислугу и, что еще необыкновеннее, уплатил все долги».
Гаррис говорил Потемкину:
— Весьма жаль видеть вашу светлость в настроении, заставляющем предполагать, что случилось для вас неприятное.
— Ко всему привык, — отвечал Потемкин. — Но если мои генеральные решения высочайшей апробации не удостоятся, брошу все, уеду в деревни, никогда больше не появлюсь здесь…
Шесть корпусов с артиллерией он заранее распределил по берегам черноморским. Все напряглось в ожидании. И он сам воинственно выпрямился, лень стряхнул. Раздав долги, как перед смертью, постной пищей усмирял в себе беса блудного. Суворову поручил Кубанский корпус, для себя оставил Крымский. Но его отбытие, его нетерпение сдерживала сама Екатерина:
— Ежели я манифест о Крыме опробую, вся Европа на дыбы подымется, о турках и помыслить страшно: вмиг набросятся!
