— Принесите сюда эти банки, — велела Дашкова.
В голубом спирте, наполнившем банки, тихо плавали две головы — мужская и женская, тоже ставшие голубыми.
— Какие красавцы… кто такие? "
— Издавна помещены в Академию, одна голова фрейлины Марьи Даниловны Гамильтон, другая — Виллима Монса…
На ближайшем куртаге в Эрмитаже княгиня выставила эти банки на стол, чтобы гости императрицы полюбовались.
— Красивые были люди! — заметил Строганов.
— История старая, как мир, — ответила Дашкова.
Мария Гамильтон была фавориткой Петра I, который и отрубил ей голову за измену, а потом отсек голову и камергеру Виллиму Монсу, который был любовником его жены, императрицы Екатерины I, — история, конечно, старая. И довольно-таки страшная.
Екатерина велела эти головы, из банок не вынимая, тишком вывезти куда-либо за город и на пустыре закопать.
— Однако, — сказала она, — во времена давние галантное усердие фаворитов было профессией опасной. Не так, как в веке нынешнем, когда монархи сделались просвещенными…
2. «БЫСТЬ МОР НА ЛЮДЕХ»
Иван Евстратьевич Свешников вернулся на Родину. Шувалов удивился его возвращению из Англии — столь раннему.
— Надоело! — пояснил парень. — Русскому на чужбине делать нечего: у них там свои дела, у нас свои. Да и пьют милорды так, что редко с трезвым поговоришь…
Иван Иванович, прославленный опекою над Ломоносовым, пожелал увенчать себя лаврами меценатства и над вторым самородком. Шувалов сказал, что Свешников вполне может занять кафедру в университете — хоть сейчас:
— Не пожелаешь профессором быть, так предреку большие чины в службе государственной. Что манит тебя?
— Если бы мне сто лет жизни да библиотеку такую, какая у вас, так я бы свой век почитал наисчастливейшим.
Дни и ночи проводил он среди шуваловских книг; разложив на полу кафтанишко, сидел на нем и читал. Ради отдыха душевного иногда составлял мозаичные пейзажи из зерен злаков, из соломы и разноцветных лишайников. Получалось на диво живописно, и Шувалов развешивал эти картины среди полотен своей галереи. Вельможа хотел бы обрести на Свешникова личную монополию, но Петербург, ученый и светский, просил его не таить самородка в своих палатах — ради диспута открытого, публичного. В назначенный день собрались почтенные люди, среди них была и княгиня Дашкова, горевшая желанием учинить экзамен сыну крестьянскому… Екатерина Романовна сняла с полки томик Руссо.
— Переведи и объясни писаное, — велела она.
Свешников не переводил, а просто читал с листа, как будто текст был русским, попутно подвергая Руссо здравой критике, говоря, что «много нагородил он несбыточного».
— А докажи, что несбыточно, — требовала Дашкова.
Свешников сказал: читать Руссо, наверное, и заманчиво, если ренту иметь постоянную да жить на дармовых хлебах в замках у меценатов, но воспитание людей в духе Руссо пагубно, ибо любая утопия далека от жизни и ее повседневных тягостей.
— Да мы все с голоду умрем, ежели Руссо поверим!
Свешникова закидали разными вопросами — из древней истории, из литературы и математики. Ответы его были скорые, верные. Судил не поверхностно, было видно, что все сказанное давно им обдумано. Иван Перфильевич Елагин допытывался:
— Скажи нам, как же ты, в подлом состоянии крестьянина пребывая, умудрился все это постигнуть?
— А я с детства пастухом был, коров с телятами пас, мне скоты никогда не мешали науками заниматься. Я, бывало, на рожке им сыграю, потом снова за книгу берусь…
Среди гостей были члены Синода и ученый раввин.
— Поговорите на древнееврейском, — просил его парень; раввин охотно исполнил просьбу. — Благодарю вас, — ответил Свешников, — я вашего языка не знаю, однако на слух мне кажется, что в изучении он не так уж труден.
— Он очень труден, — остерег его раввин.
— За полгода берусь и его освоить…
Екатерина Романовна заявила ему:
— При множестве свидетелей предлагаю вам место при Академии и верю, что на скрижалях науки российской ваше имя сохранится вровень с именем ломоносовским.
— Ломоносов свят для меня, ваше сиятельство! Но званий в науке не ищу! Не звание, а знание для меня краше любых академических титулов. Вы уж извините, что я так сказал.
И он неловко, по-крестьянски, поклонился собранию.
Эйлера уже не стало. Он рассуждал о планете Венере, только что открытой, когда ощутил сильное головокружение. Эйлер никогда не умирал для России — он лишь перестал вычислять. Среди провожавших его в последний путь были и Потемкин с Безбородко.
— Я думаю так, — сказал светлейший, возвратясь с кладбища, — ныне возникла нужда особая учинить перед миром волшебную картину наших успехов на юге. А для сего необходимо, Александр Андреич, матушку из дворцов ее в Тавриду вытащить.
— В эку даль? — сомневался Безбородко. — Поедет ли?
— Поскачет как миленькая, коли мы велим…
Потемкин съездил до Систербека (Сестрорецка), где работал оружейный завод, не только кующий оружие для войны, но и мастерящий из отходов железные решетки, лестничные перила и кровати. Директорствовал здесь Христофор Леонардович Эйлер, сын покойного математика, давний приятель светлейшего по жизни в разгульной Запорожской Сечи. Потемкин всем на заводе остался доволен, но кровати ему не понравились:
— Хорошо ли — железо на лежанки переводить?
— Купчихи спят на таких кроватях охотно.
— Еще бы! Каждая бабища по двадцать пудов весом…
— А куда же нам излишки девать? — спросил Эйлер.
— Только на оружие! — отвечал Потемкин.
Он быстро собрался и отъехал на юг — к чуме.
Смерть смерти рознь: тут, в Херсоне, она смердящая, без мыслей, с животным страхом, в зловонии падали и уксуса. Несторы прошлого затупили перья в описании лютых гладов, пожаров и небесных знамений. Но средь прочих бедствий всенародных всегда с ужасом поминали: «бысть мор на людех», и перед этой фразой меркли все остальные бедствия. И никто не знал, откуда являлась смерть неминучая, а потому летописцы находили мору одну причину: «грех ради наших…» История борьбы с чумою не раз являла миру образцы жалкой трусости и примеры высокой доблести. Всегда будем помнить: когда великий врач Гален бежал из чумного Рима, объятый страхом, другой великий врач, Парацельс, въезжал в чумной Рим, страха не ведая!
Потемкин прибыл в Херсон — прямо в заразное гноище.
Смерти не страшился; мужественно обходя город и казармы, верфи и склады, велел жечь тряпье, убирать трупы.
— Помру, но не сейчас, — говорил он…
Из Севастополя сообщили: скончался от чумы вице-адмирал Клокачев, — кто скажет, где спасение и в чем? То ли нам водку пить, то ли не пить? То ли унывать, то ли веселиться? Многие врачи были убеждены, что воздух насыщен мельчайшими живыми существами, которые при входе попадают внутрь человека, отчего и гибнет он от чумы, берущей начало в краях эфиопских.
