— Так что же, и не дышать мне прикажете? — спрашивал Потемкин. — Эвон капитан Ушаков своих матросов и артели работные за город вывел, поселил отдельно, у него дышат во всю ивановскую, а смертей избегают… Чем вы объясните мне этот казус? Или матросы приучены не той дыркой дышать?
В позолоченном фаэтоне он прикатил в лагерь Ушакова:
— Здравствуй, Федор, покажи нужник.
— Вам по быстрой надобности, ваша светлость?
— По быстрой. Давно дерьма чужого не видел. — Заглянул он, сверкающий бриллиантами, в яму выгребную: — Вижу, что и здесь чисто. А мертвяки у тебя где?
— Которые были, тех подальше от жилья закопали.
— А вакантные на тот свет имеются ли?..
За камышами были отрыты землянки, в них, полностью изолированные, изнывали в страхе матросы и рабочие, которых заподозрили в наличии у них чумной язвы. Ушаков объяснил:
— Еду и воду им носим. Положив, убегаем от них.
— Ну и верно! Тут не до целовании…
Войнович, кажется, уверовал в опасность дыхания, общаясь с людьми через дым можжевельника, сквозь угар дыма порохового. Потемкин вытащил его, робкого, в Глубокую Пристань, велел показывать, как размещены пушки в деках новых фрегатов. Марко Войнович просил не работать на верфях — до окончания эпидемии.
— Ни в коем случае! — ответил Потемкин. — Ежели все будут строго соблюдать себя, как делано в командах Ушакова, чума побита останется… Пусть рабочие друг друга сторонятся, от чужих да больных подалее. И пусть они чеснок едят!
Иван Максимович Синельников, хороший друг Потемкина, привез из Кременчуга доктора — Данилу Самойловича.
— С ножом гоняемся, — сказал губернатор. — Неужто не зарежем чуму окаянную? Вот, светлейший, доктор тебе.
Самойлович чумою уже переболел — еще в Москве, когда бунт случился, — и теперь почитал себя бессмертным.
— А что такое чума? — спросил его Потемкин.
— Сам не знаю. Но «чума» слово не наше — турецкое, «карантин» же — слово итальянское, «сорок дней» означает…
— Слушай! — сказал ему Потемкин. — Уже была чума в Месопотамии, коей султаны владеют. А не так давно эскадра Гасана хотела Тамань брать, но пока плыли, все море покойниками закидали. Разве не может так быть, что с берегов Евфрата караваны в Турцию пришли, чумой зараженные, занесли язву в аулы татарские — и нам в избытке того же досталось.
— Согласую ваше светлейшее мнение, — ответил Самойлович. — Хотя язва в Херсоне не столь свирепа, каковая в Москве случилась. В мизерных насекомых не верю. Хочу знать природу чумную — животная или не животная она? Гной с трупов беру, под микроскопом его давно изучаю… Жаль, очень слабая оптика.
— Какие лучшие микроскопы? — спросил Потемкин.
— Те, которые Деллебар изобрел.
— Есть у тебя такой?
— Нету. Да и где взять-то?
От верфей пробили барабаны, на мачту фрегата медленно полз черный флаг, — в экипаже объявилась чума. С форта надсадно стучали пушки, играли оркестры: это Марко Войнович отпугивал чуму сильными звуками, будто злого волка от родимой деревни.
— Деллебара тебе достану, — сказал Потемкин. — Из Парижа выпишу. Он твой. Заранее дарю тебе.
— Благодарствую вашей светлости.
— А за это будешь главным врачом в моем наместничестве. Мешать не стану. А не поладим — выкину. Вот и все. Работай…
Потемкин писал Екатерине, чтобы Федор Ушаков за проявленное усердие и бесстрашие в борьбе с чумою был отмечен ею!
Екатерина наградила Ушакова орденом Владимира четвертой степени; она писала Потемкину, чтобы не давал кораблям имен с большим патетическим смыслом, ибо они иногда обязывают экипажи к немыслимым действиям, дабы оправдать свое громкое название. «Из Цареграда получила я торговый трактат, совсем подписанный, и сказывает Булгаков, что они (турки) знают о занятии Крыма, только никто не пикнет… я чаю, после Байрама откроется, на что турки решатся». Потемкин указал, чтобы управление Тавридой перевели из непригодного Карасубазара в город Ак-Мечеть, дав ему новое название — СИМФЕРОПОЛЬ (что значило «Соединяющий»).
Прохор Курносов, повидавшись с Потемкиным, умолял отпустить его с сиротами на родину — в Архангельск:
— Здесь я не могу остаться. Все время ее вижу, от могилки не оторвусь. Плачу часто и пью шибко. Раньше-то, бывало, коли что не так сделаю, Аксинья поедом ест. А теперь я совсем стал несчастным — и побранить меня некому.
— Я тебя побраню… А земли крымской хочешь?
— На что она мне? — приуныл Курносов.
— И мужиков дам. Всякий дворянин обязан по владенью земельному приписан быть к губернии. Вот и станешь помещиком.
— Я в воле урожден и других неволить не хочу.
Потемкин сказал, чтобы не дурил и ехал в Севастополь.
— Там верфей нету, что мне там делать?
— Зато флот сбирается. Будешь кренговать корабли ради их ремонта, город и гавань основывать.
— Градостроительству не обучен.
— Я тоже не Палладио… однако строю. Езжай, братей, от могилки жениной да от кабаков наших подалее. А земли я тебе все-таки отрежу, — сказал Потемкин. — Возле деревни татарской, коя называется Ялтою… владей! Будешь соседом моим. Я недалече от Ялты взял для себя Массандру, взять-то взял, да теперь сам не придумаю — какого рожна мне там надобно?
— А куда я детишек дену? Выросли. Учить бы…
— Забирай с собой. Учи сам, — ответил Потемкин. — Когда в возраст придут, мы их в Морской корпус засунем…
Поздней осенью на фрегате «Перун» Курносов с близнецами своими отплыл из Глубокой Пристани. Днепровский лиман вихрило мыльной пеной. Петя с Павлушей еще дети, любопытствовали:
— А что там справа чернеет, тятенька?
— Это крепость Очаков, где гарниза турецкая.
— А слева эвон желтеет?
— Это, детушки, коса Кинбурнская, земля уже нашенская. У начала косы Суворов крепостцу основал. Тоже с гарнизой…
На рассвете «Перун» вбежал в Ахтиарскую бухту Севастополя. Далеко на холмах паслись отары овец. По берегу теснились мазанки, подымливала кузница, виднелись кресты на кладбище. Шумели старые дубы, всюду ярились багровые заросли кизила.
— Ну вот, — сказал Прохор, — здесь и жить станем…
Флаг-офицер Дмитрий Сенявин упрекнул его:
— На што, маеор, сопляков своих привез?
— Сироточки. Не топить же мне их…
Черный пудель шнырял по кустам, радовался свободе. Сенявин показал, где брать воду (с водою было плохо). Громадные черные грифы, распластав крылья, летели из степей Крыма к морю, чтобы кормиться дельфинами, умирающими возле берега.
— Что у вас тут хорошего-то? — спросил Прохор.
