— Какая умница! — похвалила его Екатерина. — Теперь мы будем знать все, что творится при дворе моего брата.
После отбытия Потемкина на юг она погрузилась в мрачную апатию и оживилась снова, лишь отправившись в свое знаменитое путешествие — 2 января 1787 года.
Через каждые 20–30 верст между городами были разбиты сады, в степи отрывались глубокие колодцы. Потемкин создавал в садах деревни, заселял их пришлыми и беглыми. Весь остаток 1786 года он посвятил стремительным разъездам в пределах своего наместничества, всюду появлялся внезапно, как домовой из-под печки, вызывая в одних ужас, в других восхищение… Напротив Херсона соорудил город Алешки (с домами и магазинами) с такой скоростью, с какой пекут блины.
13 декабря, ночуя в Кременчуге, Потемкин составил для Булгакова подробнейшие инструкции. Писал сам — при свечах, Попов чинил ему перья поострее. Булгаков должен был обязать турок в следующем:
1) Хранить в покое владенья грузинского царя Ираклия, принявшего протекторат Российской империи; 2) Ни одного беглеца из России, будь то раскольник или уголовный преступник, не терпеть близ Очакова, а запорожцев, приюта у султана ищущих, всех высылать за Дунай; 3) Пресечь злодейства закубанских племен, дабы не похищали русских людей и скотину в станицах.
— Я бы добавил, — сказал Попов, — что Россия не нуждается в расширении пространств, и без того уже необъятных…
Севастополь встретил Потемкина порядком и салютом. Флаг-офицер Дмитрий Сенявин доложил, что город отстроен, а кто здесь главный — не узнать: все тут главные. Две эскадры отстаивались на рейдах, внушая уважительный трепет.
— Чудотворно здесь все! — заметил Потемкин.
Мордвинов выразил ему сомнение:
— Добро бы матушка одна ехала погостить, а то ведь экую свору с собой потащит — с императором да послами! Вот и думаю: что тут показывать-то? Раритетов памятных не водится, корабли да пристань — одна утеха.
Потемкин косил одиноким глазом, морщился:
— Душа у тебя, Николай Семеныч, хуже деревяшки: засох в бумагах на берегу, не разглядишь, что тут наворочено.
Мордвинов, кажется, обиделся:
— Ваша правда: вот именно что наворочено.
— И пусть! — отвечал Потемкин. — Но Севастополь в своем создании обретет еще славу создания Санкт-Питерсбурга…
В честь светлейшего на реях и вантах стояли ряды матросов. Пушки палили звонко и радостно. Потемкин оглядел свиту:
— А где же бригадир Федор Ушаков, куда его спрятали?
По суете, возникшей в рядах флотской элиты, было видно, что начальству нежелательно личное общение безвестного Ушакова с его светлостью, а Марко Войнович стал подлейшс наговаривать на Ушакова, что сей бригадир флотский непослушен и горд, делает все не так, как на флотах мира принято…
— Сплетни о нем уже слыхивал! — ответил Потемкин. — Но любая сплетня есть только сплетня. А сплетня, кем-либо повторяемая, становится отвратительной клеветой… Явить мне Ушакова!
Путь на пользу — так официально именовалось предстоящее «шествие» Екатерины в Таврические края, для которого казна империи отпустила ПЯТНАДЦАТЬ МИЛЛИОНОВ рублей. Большая политическая игра, которую затеяли Потемкин и Безбородко, стоила драгоценных свеч: пора уже было показать Европе, ради чего русский народ в кратчайшие сроки сотворил чудеса.
В ожидании приезда императрицы Потемкин зимовал в Киеве; отношения его с фельдмаршалом Румянцевым не ладились, напротив, они стали чуждаться один другого, соперничая меж собою жестоко… Зима выдалась мягкая, снежок падал пушистенький, по утрам Потемкин кормил на подоконнике красногрудых снегирей. В конце декабря среди многочисленных гостей, объедавших его постоянно, светлейший заметил нового человека. Это был полуфранцуз, полунемец — принц Шарль Нассау Зиген, явно желавший с ним общения. Потемкин подошел к нему не сразу.
— Зачем вы здесь? — спросил он принца.
— Я женился на богатой пани, вдове Сангушко, и теперь желаю освоить навигацию на Днестре и его притоках, чтобы сбывать польские товары в черноморских портах.
— Имеете рекомендации?
— Имею. От короля польского, от императора германского, от короля испанского, от принца де Линя и графа Сегюра.
— Вот как! Вы знаете и французского посла?
— Мы дрались с ним на дуэли в Париже из-за благосклонности одной дамы, после чего и сделались друзьями.
— Рад буду вас выслушать, — сказал Потемкин.
Нассау-Зиген явился в Россию кружным путем. Мальчиком он уже сражался за Францию с войсками Фридриха II, участвовал в кругосветном плавании Бугенвиля, на острове Таити чуть не сделался королем таитян, пытался основать страну Дагомею (о которой тогда никто и не знал), в Африке единоборствовал с тиграми и львами; это был человек исключительной храбрости, что и доказал в недавней войне, совершив отчаянную попытку взять у англичан с моря Гибралтар, чтобы потом вернуть эту крепость испанской короне…
— Гибралтар устоял, — вздохнул он печально.
Они подружились, чему страшно удивилась Екатерина, писавшая: «Странно, что тебе князь Нассау понравился, когда повсюду имеет репутацию сумасброда…» Но Потемкин полюбил этого «последнего палладина Европы» (как именовали принца Нассау-Зигена в газетах). Он говорил Потемкину:
— Я служил под знаменами Франции, Австрии, Испании, Турции, Польши… Не рискну предлагать себя России!
— Но вы же сейчас… поляк? — спросил Потемкин.
— Навигация на Днестре, — сознался принц Нассау-Зиген, — не главное, ради чего я появился в Киеве. Король польский просил вашу императрицу о встрече с нею на пути в Тавриду, однако она не соизволила ему даже ответить. Его величество огорчен. Или ему отказаться от встречи, или же встретиться без ее согласия, что может вызвать оскорбление его достоинства…
Потемкин сам составлял маршрут «шествия» и знал, что часть пути Екатерины проляжет близ рубежей польских.
— Если вашему королю не везет в жизни, согласен ему помочь, — сказал он. — Императрица вряд ли откажет ему во встрече… хотя бы в Каневе! Я надеюсь, вы, принц, будете сопровождать и меня в таврическом путешествии. Не слишком ли будет тосковать в Подолии ваша супруга?
— О нет! С женщинами удобнее общаться посредством писем.
— Завидую вам: у меня этот способ не получается…
— Париж, — сказал Нассау-Зиген, — увлечен Россией, и даже театры Парижа заняты сюжетами из русской истории… Нс настал ли теперь тот важный исторический момент, когда от недоверия, зарожденного кардиналом Ришельс, мы обратимся к сердечности?
— Это зависит не от нас — от Версаля.
— Вержен сильно болен, — по секрету сообщил принц.
— Жаль, — отозвался Потемкин. — Ибо, как бы Шуазель-Гуфье ни мутил турок на Босфоре, но потепление климата между Парижем и Петербургом все-таки заметно… Только бы французы не вздумали укреплять бастионы Очакова!
