— Что за вранье! — отвечал Петр, велев Перфильеву заслонить его с наветренной стороны. — Я хожу по улицам в любое время дня и ночи без охраны. Если бы русские хотели сделать мне зло, они бы давно прибили меня. Но этого же не случилось!
Волков сказал, что братья Орловы — главные зачинщики бунтов в гвардии, а их стоит бояться.
— Перфильев, ты знаешь Орловых?
— А кто ж их не знает?
— Тогда не торчи здесь, а ступай и войди к Орловым в дружбу. Я дам тебе денег. Играй в карты, пей водку и предупреждай об опасности… Чего мне бояться? — продолжал Петр. — Скоро я задам всей России такую хорошую трепку, что русским не хватит времени даже выспаться как следует…
Он покинул старый Зимний дворец, перебрался в новый — растреллиевский, хотя стены его были еще в паутине строительных лесов. Но никто не знал, как избавиться от многолетней свалки мусора на Дворцовой площади. Выручил сообразительный барон Корф:
— Завтра утром здесь можно будет гладить белье…
Через герольдов оповестили окраины, что никому не возбраняется брать с дворцовой стройки все, что там лежит, и наутро перед Зимним образовалась гладенькая площадь: бедные горожане не только хлам, но даже кучи извести растащили. Романовы заселили новое обиталище. Петр сам распределял — кому где жить. Лучшие апартаменты отвел для Лизки Воронцовой, а императрицу с сыном загнал в самый угол дворца. И хотя Екатерина снова была оскорблена, но в глубине души радовалась отдаленным комнатам: здесь удобнее рожать, чтобы никто об этом не знал… Боясь вскрикнуть, она родила сына (будущего графа Бобринского), и верный Вася Шкурин, замотав младенчика в тряпки, будто сверток с бельем, тишком вынес его из дворца. Теперь, освободясь от плода, Екатерина могла действовать более решительно…
Она отказалась присутствовать на пьянственном пиру по случаю заключения «вечного» мира с пруссаками, и ближе к ночи Петр ворвался к ней в спальню, стал кричать, что она несносна, упряма и зла, в ней сокрылся целый легион коварства и распутства.
— Но я заставлю вас повиноваться! — И с этими словами, прилипнув спиною к стенке, он до половины обнажил шпагу.
— В таком случае, — вспыхнула Екатерина, — если мне угрожают оружием, я не должна оставаться беззащитной. — Из соседней комнаты она вернулась с длинным эспантоном. — Давайте испытаем судьбу, — сказала женщина, присев в «ангард» для боевой терции. — Так и быть, первый выпад шпаги за вами.
— Сумасшедшая! — крикнул Петр, убегая…
Екатерина съездила в Ораниенбаум — посетить свой садик, где вызревала посаженная ею клубника. Огород был вытоптан будто стадом. Ламберти сказал, что вчера наехала компания с графиней Елизаветой Воронцовой — все грядки обчистили.
— Это уже свинство! — обозлилась Екатерина. — Не она сажала, не она поливала, не ей бы и лакомиться…
В ночь на 3 июня императрица проснулась от чудовищного треска, ее палаты были охвачены красным заревом. Началась страшная гроза, небесные хляби разверзлись над Петербургом, молнии быстрыми росчерками метались над крышами столицы, по Неве, все в пламени, плыли в море горевшие баржи с зерном. Из соседних покоев вышел проснувшийся от грохота Никита Панин.
— Давненько не было такой бури, — сказала Екатерина.
— Да. Но цесаревич спит, славу Богу…
Екатерина повела далее словесную игру:
— Через десять ден двор разъедется. А мне передали, что мой супруг, отвергнув меня, венчается с Елизаветой Воронцовой. Не знаю, чем кончится комедия, но прошу вас сделать так, чтобы сын мой, яко наследник престола, остался в городе.
Мальчик был козырной картой в предстоящей партии, и выпускать его из столицы, конечно, нельзя. Панин снова завел речь о том, что согласен способствовать заговору против Петра при неукоснительном условии — царствовать будет не она, а ее сын и его воспитанник. Екатерина изворачивалась в разговоре, как угорь в сетях, чтобы не дать ему прямого ответа. Красные от пламени баржи уносило прямо в грозу… Панин отправился досыпать. Если бы вельможа сейчас обернулся к Екатерине, он бы невольно вздрогнул — такая лютая ненависть светилась в глазах женщины…
9 июня, по случаю обмена ратификаций с королем прусским, во дворце состоялся торжественный обед на 400 кувертов, при залпировании из пушек, при беглом огне из ружей. Усаживаясь за стол подле графа Александра Строганова, императрица сказала:
— Кажется, Саня, нам уже не выплыть из бурного моря застолий, а закончится сей пир жестоким объедением и похмельем.
Напротив нее расположился прусский граф Горд.
— Вы очаровательны, ваше величество, — сказал он.
Екатерина, выдернув из прически пышную розу, грациозным жестом перебросила ее через стол — пруссаку:
— Очаровывать — это все, что мне осталось…
За окнами крутились фейерверки, от грохота выстрелов дребезжали оконные стекла. Петр, как и следовало ожидать, напился с быстротой, вызвавшей удивление врагов и друзей. Но, естественно, когда вещает император (пусть даже пьяный), все должны внимать его величеству с приличествующим подобострастием.
— Почему от меня прячут наследника Павла? — бормотал он. — Этот плутишка меня любит… жалую его в капралы гвардии!
Его взгляд замер на воспитателе сына — Панине:
— А тебя сразу в полные генералы… ты слышал?
— Слышал, но не понял — за что мне такая милость?
— Вот, — обратился Петр к прусскому послу фон дер Гольцу, — после этого и верь людям! Мне все уши прожужжали, что Панин умный. Но только олухи могут отказываться от генеральского чина…
Он подослал к жене своего адъютанта Гудовича:
— Государь изволят передать вам, что вы… вы…
Гудович покраснел и умолк. Екатерина сказала:
— Продолжайте. Я вас слушаю.
— Он велел… что вы… извините — дура!
Фейерверки спадали на сизую воду Невы разноцветными хлопьями. Гудович уже пошел обратно. Но тут император, боясь, что холуй не осмелился донести его слова до Екатерины в их первозданной ясности, через весь стол крикнул жене:
— Ты — дура! Дура, дура… дура!
Глаза женщины увлажнились от слез.
— Не обращай внимания, Като, — шепнул ей Строганов, — и ты останешься мудрейшей за этим столом.
Послы делали вид, что поглощены едою, и гора салата из раковых шеек таяла быстрее, чем снежный сугроб на солнцепеке.
— А тебя — в ссылку! — велел император Строганову…
Граф Горд переслал через пажа Екатерине записку: «На выходе из-за стола вы будете арестованы». Екатерина обратилась к принцу Георгу Голштинскому, властно напомнив, что ее мать, герцогиня Ангальт-Цербстская, тоже вышла из Голштинского дома:
— Если меня решили подвергнуть арестованию, то соизвольте, как родственник, сделать так, чтобы не страдало мое самолюбие.
