Алехан втащил страшно избитого ротмистра Яминского:
— Выкладывай все, как на духу, иначе затрясу!
Тот и рассказал, что было пьянство в гвардии, государыню излаяли грубо: мол, обещала Панину регентшей стать при сыночке Павлике, а сама под корону подлезла. Петр Хрущев пил и порыкивал: «Нажаловала чести, а нечего ести». Его поддерживали: «Орловых всех переберем, особливо надобно искоренить Алехана, плута главного!» Говорено было за винопитием, что Орловы графами уже стали, «но с постели-то Катькиной на престол перескачут». И решили дружно — не бывать Екатерине, а быть Павлу или несчастному Иванушке, которого в тюрьмах морят всячески. Братья же Гурьевы пуще всех ярились на императрицу: «Еще разок переменим! Сколько ж можно баб на престол сажать — пора и поумнеть…»
— Отпустите его, — указала женщина на Яминского, потом стала хлестать фаворита по щекам. — Говорила же я тебе, что нельзя о браке нам помышлять. Я на престоле сижу, будто на сковородке горячей, а ты меня, дурак, еще под венец тащишь.
— Всем кляпы поставим, — мрачно изрек Алехан, и громадный шрам на его щеке ожил, двигаясь, отливая багрово…
Расскандалили! Утром фаворит пришел мириться.
— Стоит ли слушать брехню гвардейскую, — убеждал Орлов. — Сам офицер, так ведаю, каким побытом слухи рождаются. Бывало, по две недели пьешь ведрами без пропусков, так чего спьяна не намолотишь… Оставь ты их! Не печалуйся. Обойдется.
— А чего кричат? Или я не расплатилась с ними деньгами, чинами, деревеньками с мужиками? Узнайте, — наказала Екатерина, — замешана ли в блудословии и княгиня Екатерина Дашкова?..
«Орловщина» всем глаза намозолила, и в эти дни старший, Иван Орлов, собрал братьев, заявив им вполне резонно:
— Ну, ребятушки, потешились, попили винца сладенького, поели вкусненького, даже графами стали. Покуда до драки дело не дошло, давайте по домам разбежимся и на крючок закроемся. Сейчас треплют языками нас, но станут трепать и кольями.
Впервые Орловы проявили непослушание старшему брату. Ванюшка хотел уже было начать исправное «рукоделие» по зубам и загривам, но кулак разжал и вздохнул удрученно.
— Несбыточное дело затеваете вы! — сказал он.
Гришка Орлов намекнул Ивану — граф графу:
— Вот императором стану, тогда поговорим.
— Да ведь придавят тебя, — отвечал Иван (умница!)…
Отбыл он в тихую деревенскую благодать, подальше от двора, поближе к сметанам и ягодам. А из Москвы всех недовольных «орловщиной» распихали по задворкам: кого на Камчатку, кого в гарнизоны дальние, кого в провинции сослали. Вскоре возникли слухи, будто Петр III жив, а вместо него похоронили восковую куклу, в церквах священники кое-где поминали царя как живого, и слышался на базарах говор общенародный: Петр III еще явится, дабы покарать жену-изменщицу…
Эти известия были крайне неприятны для Екатерины — как объятия мертвеца! В беседе с Никитой Паниным она сказала:
— Если бы самозванцы хоть раз увидели муженька моего в пьяном положении, они бы сыскали иной образец для подражания. Мужа не воскресить, но копии с него явятся еще не раз…
ДВЕСТИ ТЫСЯЧ крепостных и работных людей продолжали сотрясать империю бунтами на окраинах. Екатерина вызвала князя Вяземского и генерала Петра Панина (брата Никиты Ивановича).
Велела им — усмирить. Они спросили — как?
— Ведом один способ — пушечный…
3. МАНИФЕСТ О МОЛЧАНИИ
Был день пригожий на Москве, денек майский…
Отставной пушкарь флота Российского Никита Беспалов изволил торговать табаком с лотка на улице. Из соседней бани колобком выкатилась нищенка Устинья Голубкина, чисто вымытая, и купила для сожителя своего табачку на копейку, а пушкарь ей сказал:
— Вот живешь ты, Устинья, и ничего путного не знаешь.
— Чего ж это я прошлепала? — спросила нищая.
— Хотится государыне нашей за полюбовника выйти.
— Эва! Так кто же ей помешать может?
— А господам не хотится, чтобы она… трам-тарарам! Вот и сбираются артельно женихов ейных изничтожать.
По дороге к сожителю зашла Устинья Голубкина навестить вдовую купчиху Исчадьеву, а у той — гости: придворный истопник Лобанов и музыкант Измайловского полка Коровин, игравший на своем гобое нечто развлекательное. Голубкина как можно ближе к вину подсела и сказала, что государыне замуж хочется:
— Уж в такую она истому вошла, что кошкою спину выгибает, а хвост торчком держит, ажно платье задралось… Слыхали ль?
— Про то мы знаем, — отвечали гости Исчадьевой. — Орлова прынцем в Ригу назначат, для него уже и корону из чугуна отливают.
Вдова Исчадьева, пугливо вздрагивая, спросила:
— А куды доски-то понесли?
— Какие доски?
— Дубовые… Мне вчерась кум сказывал, будто в Кремль доски новые таскали. Уж не гробы ли мастерить станут?
Вопрос о дубовых досках остался для историков неразрешенным, а придворный истопник Лобанов всем жару подбавил:
— Цесаревич-то Павлик Петрович ску-у-учен. На той неделе даже обедал без всякого азарту, а дядька евоный Никита Панин, тот слезьми над супом изошелся… Никто под Орлова идти не хочет!
— А без марьяжу как жить? — встряла в беседу нищая. — Царица ведь тоже мясная, жильная да кровавая — нешто без мужества ей сладко? Я бы вот без марьяжу, кажись, и дня не прожила! Вишь, табак-то сожителю своему несу.
— На што ж ты ему табак-то таскаешь?
— А чтоб он меня за это… трам-тарарам!
Всю эту компанию взяли и увели. Под батогами нищенка Устинья повинилась, что крамола завелась от матроса Беспалова:
— Сказывал матрос-табашник, что у Григория Орлова, который нонеча в графьях наверху бегает, един кафтан в семьсот тыщ казне обошелся, сама царицка его брильянтами да яхонтами ушивала…
Подканцелярист застенка пытошного (по прозванию Степан Шешковский) обмочил концы плети в растворе уксусном:
— Дура баба — в шею ее! Подавай клиента главного…
Вытащил в застенок пушкаря Беспалова.
— А я уже в отставке, — сообщил он, икая от страха.
— Вот и ладно, — одобрил Шешковский. — Значит, время терпит и торопиться не станешь. Ложись-ка, миляга.
— А меня-то за што, эдак, господи?
— Для того и звали, чтобы все сразу выяснить… Возникло дело ужасное, дело о «марьяже императрицы».
Никита Иванович Панин начал день с того, что рассказал Павлу о тридцати скверных монархах Европы, потом к столу цесаревича подали пять соленых арбузов, прибывших с обозом из Саратова, взрезали все подряд — лишь один оказался хорошим.
Курносый мальчик сказал наставнику:
