Екатерина свела губы в яркую вишенку.
— Меня в детстве однажды жестоко выпороли, когда я Лютера дураком назвала, с тех пор ханжества остерегаюсь. И прошу вас в век просвещения быть пастырем просвещенным.
— Мат! — объявил ей Платон.
— Ай-ай. А кого из игроков хороших еще знаете?
— Веревкина — нищего. Потемкин искусен.
— Веревкина от нищеты избавлю, он человек умный и забавный, очень смешил меня. А вот Потемкин… какой Потемкин?
— Ваш камер-юнкер, государыня.
— Давненько я его не видела. Вы его знали?
— Еще на Москве дискутировали. Он у Амвросия Зертис-Каменского пятьсот рублей выцыганил, а отдавать — так нету его…
В бане графиня Брюс хлестала веником жилистое, абсолютно лишенное жира тело императрицы, сплетничала:
— Слыхала ль о Потемкине? Говорят, схиму принять вознамерился. Уже давно от светской жизни бежал и заперся… Глаза-то у него, матушка, не стало.
Екатерина выжимала от воды длинные волосы:
— Куда же его глаз подевался?
— То ли выбили, то ли сам вытек. Окривел Голиаф прекрасный, и даже нашего обхождения не надобно, одной просфоркой утешен…
После бани Екатерина сказала об этом Орлову.
— Не слушай Брюсиху! — отвечал тот. — Ячмень на глазу вскочил, а он, лентяй, обрадовался, чтобы службой манкировать…
На коленях императрицы пригрелся кот. Вяземский застал ее пьющей чай, голова Екатерины была повязана платком, на манер деревенской бабы. Вяземский доложил, что гетман булаву не отдает, упрямится. Екатерина сбросила с колен мурлыкающего кота.
— А я тоже упрямая! — выпалила в гневе. — Таков уж порядок у меня: что не начато, то не сделано. Но что начну, до конца доведу, хотя бы тут костьми разлечься…
На пороге комнат предстал Алехан Орлов:
— Поздравляю всех: Россия плывет морем Средиземным!
— Браво, — отвечала Екатерина. — Кыс-кыс-кыс…
С улицы отчаянно провизжали полозья саней. Екатерина подошла к окну. Зима выпала снежная. Петербург утопал в высоких сугробах. Через замерзшее стекло она разглядела возок, обитый для тепла войлоком, дверь распахнулась, наружу выставилась трость, облитая серебром, затем высунулась нога в громадном ботфорте.
— Румянцев прибыл! — доложили императрице.
Она сорвала платок с головы, прихорошилась перед зеркалом:
— Его-то мне и надобно… Пусть идет.
Она приняла полководца в своих личных покоях, где они удобно расположились в креслах-сервантах. Чтобы не зависеть от услуг лакеев, Екатерина сама доставала из сервантов посуду и закуски.
— Вино будешь пить, Петр Александрыч?
— Коли дашь, отчего ж не пить мне?..
С хитрецой женщина начала беседу издалека:
— Поздравь царицу свою: наш фрегат «Надежда благополучия» под флагом коммерческим пришел в Ливорно с товарами.
Румянцев оценил появление корабля в Средиземном море, которое доселе было закрыто для мореходов русских.
— Виват! — сказал он, осушая чарку.
— Хорошо бы нам теперь заранее дороги в ханство Крымское проведать, чтобы верные шляхи в степях иметь.
Румянцев отставил трость, взялся за холодную рыбу.
— Какие там дороги в степях ногайских! Посуди сама: остались тропочки путаны, еще с походов Миниха намеченные. Ежели армию туда громоздить, так все заново учиняй — с магазинов украинских, со сторожек запорожских… Чистое поле перед нами!
— А на Украине смутно стало, — завела Екатерина о главном. — Гетман шибко провинился. Старшина казацкая строптивость нам оказывает. Всяким обозным, хорунжим да бунчуковым желательно господами стать, они там с сала повзбесились, латифундии себе разводят, палаццо на хуторах строят, будто маркизы версальские, а гайдамаки режут их заодно с шинкарями да панами гоноровыми…
Румянцев еще не понимал, зачем она его вызвала.
— Вот еще анекдот! — со смехом сказала Екатерина, подливая ему водки.
— Столь избыточная довольством страна, при добром климате и плодородии баснословном, в казну русскую ничего не дает, а Россия знай себе в Украину тыщи бухает, как в прорву ненасытную, и куда там все девается — ума не приложу… Пей!
Генерал-аншеф выпил, но закусывать не стал.
— Говори, мать моя, чего тебе от Румянцева надо.
Екатерина сказала, что скоро объявит гетманство навеки уничтоженным, а его решила сделать президентом Малороссийской коллегии и генерал-губернатором тех краев неспокойных.
— Когда укажешь в Глухов отъехать?
— Когда я вырву булаву из рук гетманских…
В ход была пущена тяжелая артиллерия — Панин!
— Жезл фельдмаршала, — объявил он Разумовскому, — заменит вам булаву гетманскую. Государыня сохранит вам пожизненно содержание гетманское, а в придачу к Батурину дает город Гадяч со всеми селами и хуторами… Подумайте сами, граф, что двери Эрмитажа откроются для вас и вашей супруги сразу же, едва вы разожмете пальцы, дабы выпустить из них булаву свою.
— И кто же ее подхватит? — спросил Разумовский.
— Как реликвия священная, пусть хранится в роду вашем.
— За все, что мы, Разумовские, для императрицы сделали, могла бы она и добрее быть! Но теперь я вижу происки ее тайные: отняв булаву у меня, она ее своему кобелю передаст.
— Кирилла Григорьич, умный ты человек, но сказал глупость явную. Гетманство не передается — оно истребляется!
— А что загвалтят в Сечи Запорожской?
— Для тебя более важен гвалт петербургский…
В конце года Разумовский сдался и был ласково принят Екатериною, но при его появлении она уже не вставала. В канун святок, собираясь в Глухов, пришел проститься Румянцев. Екатерина сказала ему, что война с турками неизбежна:
— Еще года два, и услышим клич военной трубы…
Лошади стыли у подъезда, закуржавев от морозного инея. Екатерина, оказывая особую честь наместнику, проводила его до вестибюля, где уже чуялось лютое дыхание зимы. Потом выскочила и на площадь — с непокрытою головой; в прическе ее сверкал дивный персидский аграф, доставшийся в наследство от Елизаветы.
— Не застынь, матушка, — сказал ей Румянцев.
— Сейчас побегу… Ну, поцелуемся!
Потом легко вспорхнула обратно по лестницам. Женщине исполнилось 35 лет — она была полна энергии и здоровья, ее не надо было еще подталкивать, напротив, она нуждалась в том, чтобы ее порывы сдерживали. «Слава страны, — писала она в эти дни, — составляет мою собственную. Это и есть мой главный принцип!»
…Где-то далеко отсюда притих ее Цербст.
Весело отпраздновали при дворе Рождество 1765 года, удалось растормошить даже бегемота Панина, и Никита Иванович, заплетаясь толстыми чурками ног, плясал «барыню», взмахивая платочком, а вокруг него ходила вприсядку сама императрица. Телесно обильные статс-дамы плыли павами в хороводе, распевая «Заплетися, плетень», фрейлины угощались костяничным морсом, кавалеры играли с ними в бирюльки, Екатерина продулась в макао с бывшим гетманом и расплатилась горсткою неотшлифованных бриллиантов. Вдруг с шумом и визгом нагрянули дурашливые бабы в сарафанах и платках — переодетые братья Орловы, громила Петр Пассек, «шпынь» Левушка Нарышкин и прочие чудаки, которые всегда хороши, лишь пока трезвые… Далеко за полночь токайское и пунши совсем уже развязали языки, фрейлина Олсуфьева горько рыдала за колонною от безнадежной любви, а Екатерина, испытав большое желание двигаться, заявила, что поедет кататься по городу.
