Чай пили молча, как извозчики в трактире, которые все знают друг о друге. Разговор, сначала острый, казалось, увял. Михаил Дмитриевич как бы между прочим спросил:
– А вы являлись на регистрацию офицеров?
– Чтобы сидеть в тюрьме? Не дурак же я!
– Документы у вас старые?
– Новейшие, – не скрывал я, тут же предъявив их. – Сами понимаете, что пришлось побыть в амплуа карманника.
– Догадываюсь. Значит, хорошо вас учили, если не забыли прежних уроков. Но если вы ждете от меня отличных рекомендаций, то я, милостивый государь, воздержусь.
Это меня просто ошарашило:
– Как? Разве вы знаете меня с дурной стороны?
– Напротив, с хорошей стороны. Но вы не первый, кто появился в моем вагоне, клятвенно заверяя в том, что согласен верой и правдой служить любимой советской власти.
– И…?
– И, к сожалению, получив паек, обновив себя внешне, вынюхивали наши штабные планы, после чего бежали на юг – к Каледину! А я, старый дурак, еще просил за них у Подвойского, сам нахваливал их перед Лениным, что нельзя бросаться такими драгоценными кадрами. С другой же стороны, – договорил Бонч-Бруевич, – от бывших коллег многого и не жду. Их столько трепали в разных исполкомах, столько издевались над ними в различных «чрезвычайках», что у них психика давно сдвинулась набекрень, а обид накопилось выше козырька фуражки.
Мне понравилось, что Михаил Дмитриевич не вставал горою на защиту благородства советской власти, которая третировала нас, бывших офицеров, а сумрачно признался, что он, Бонч-Бруевич, несмотря на свой богатый опыт контрразведчика, никогда не может поручиться за своих бывших коллег.
– Понимаю, – отвечал я с искренним вздохом…
Неожиданно раздалось близкое пыхтение паровоза, звонко громыхнули буксы сцепления, и тут Бонч-Бруевич удивился.
– Что-то новенькое, – сказал он. – Хотя бы предупредили с вечера… Еще завезут куда-нибудь в лес за Вырицу и в лучшем случае отпустят в одних кальсонах. Вы, кстати, при оружии?
– Конечно.
– Ловкий вы человек, как я посмотрю, – весело рассмеялся Бонч-Бруевич. – Документы у вас бухгалтера с Путиловского завода. Выбриты как следует. И даже при оружии.
– Так давайте решать, – настоял я. – У меня немалый опыт агентурной работы, и вы сами знаете, что генеральские лампасы я добыл не поклонами в министерских передних. Я человек чести, и, если дал слово русского офицера, я не подведу вас. Поверьте, не ради жирного пайка и не ради новых штанов я пришел к вам. А вы… вы боитесь поручиться за меня?
Бонч-Бруевич что-то слишком долго обдумывал. Потом извлек из своих бумаг фотографию немецкого генерала с очень гордым и злым лицом хитрейшего и всезнающего сатира.
– Поручусь! А вам знаком этот умник?
– Да. Это генерал Макс Гоффман, хорошо памятный по разгрому армии Самсонова, и, как я слышал, он сделал отличную карьеру, став начальником штаба всего Восточного фронта.
– Мало того, – добавил Бонч-Бруевич, – этот громила ныне возглавляет германскую делегацию по мирным переговорам в Бресте, а полковник Владимир Евстафьевич Скалон
[26]
, наш военный представитель в Бресте, застрелился, очевидно, не выдержав остроумных издевок со стороны этого Гоффмана… Вы не согласились бы заменить покойного Скалона в Бресте?
– Я бы на месте Скалона стрелял не в себя.
– Но и в Гоффмана стрелять тоже нельзя…
Во время этой беседы наш вагон ни с того ни с сего вдруг сильно дернулся, сцепленный с паровозом, и нас, двух генералов, медленно повлекло во тьму ночи, как в бездну.
– Интересно, куда мы поехали? – насторожился я. – Впрочем, я готов через угольный тендер проникнуть в будку машиниста, чтобы узнать о его намерениях…
Бонч-Бруевич откинул одеяло на своей постели:
– Не стоит! Вообще-то, милейший коллега, я не ожидал вас увидеть сегодня, вы сами пожаловали. Так потрудитесь разделить со мною все тяготы и приятности нашего путешествия.
– Но… куда? – снова спросил я.
Паровоз быстро набирал ход, под вагоном железно прогрохотал мост через Обводный канал, и скорость увеличивалась.
– Не советую прыгать на ходу, – заметил Бонч-Бруевич. – Все русские дороги теперь кончаются в Москве, куда скоро переберется и правительство, а посему именно в Москве мы договорим до конца. И нет в природе такого соловья, который бы умер, прежде не завершив своей прекрасной арии…
Укладываясь спать, я вдруг расхохотался.
– Что вас так сильно развеселило?
– Простите, Михаил Дмитриевич, но я нечаянно вспомнил, что ваш вагон называли «генеральской ловушкой».
– Вот вы и попались в нее… Спокойной ночи!
Он оказался прав. Впервые за все эти долгие и кошмарные дни я провел спокойную и благотворную ночь.
Постскриптум последний
В конце этой книги мне очень не хватало… конца!
Первая часть романа уже была опубликована в одном из журналов, и до меня дошли слухи, что сербы восприняли роман благожелательно. Но сам-то я еще долго страдал в трагическом неведении: финал судьбы моего героя оставался загадкой. Так бывает в истории, что дату рождения человека обнаружить подчас гораздо легче, нежели отыскать его могилу, дабы установить год смерти. Я мог лишь догадываться, что конец жизни автора записок следует, очевидно, искать в тех майских днях 1944 года, когда немцы предприняли в Югославии самое мощное наступление против народной армии маршала Тито.
Но все-таки где же мне раздобыть истину? Обращаться за справкой в компетентные органы я не мог (и даже не хотел) по той простой причине, что меня бы там сразу спросили:
– Позвольте, откуда вы знаете этого человека?
А мне совсем не хотелось разоблачать тайну его записок, которые достались мне совершенно случайно от неизвестной женщины. Стоп! Кажется, именно с нее, именно с этой женщины, и следует начинать… Я навестил своего приятеля, в доме которого мне однажды встретилась скромная дама с муфтой. Правда, с той поры миновало много лет, и потому я с большой неуверенностью спрашивал приятеля – помнит ли он тот давний вечер и кто была эта дама?
– Какая? Их было немало тогда на вечеринке.
– Ну, вот та самая, что не вынимала рук из муфты, как будто в муфте было спрятано ее самое дорогое.
– Постой, постой… я что-то припоминаю, – сказал приятель. – Да, среди моих гостей была немка.
