– Графом Спанокки?
– Выходит, вы его знаете?
– Нет. Просто его имя упоминалось в газетах.
– И вы это имя сразу запомнили?
– У меня отличная память.
– Кому писали последнее время почтой?
– Отцу.
– А на Гожую улицу, дом тридцать пять?
Вот уж никак не ожидал такого вопроса.
– Если вы имеете в виду варшавский адрес, который дала мне в «Поставах» некая наездница пани Валежинская, то я этим адресом для переписки никогда не пользовался, хотя женщина, живущая там, достойна всяческого внимания…
Мой собеседник перешел к делам Белграда:
– Вам известны причины, заставившие Георгия передать свои права на престол брату-королевичу Александру?
– Говорят, он в запальчивости ударил своего камердинера, что и явилось причиной смерти этого человека.
– Не совсем так, – поправил меня собеседник. – На удалении старшего сына от престола Сербии настоял сам отец, ибо Георгий резко выступал за немедленный разрыв с Австрией и бряцанием оружия слишком насторожил Вену. Но старый король понимал, что Сербия будет разгромлена, поскольку Россия ныне еще не готова поддерживать ее… Каковы ваши личные отношения с наследником Александром?
– Почти дружеские и весьма доверительные, ибо в Училище Правоведения я был его наставником, а Александр, еще будучи мальчиком, относился ко мне как к старшему брату…
– Где вы убиваете свободное время?
– Время, – ответил я, – это не жалкий комар, чтобы его убивать, а свободного времени у меня никогда не было.
– У вас есть на примете невеста?
– Нет.
– Связи с женщинами?
– Нет…
Неслышно отворилась боковая дверь кабинета № 44, вошел пожилой полковник и, послушав нас, спросил:
– А какими языками владеете?
Я назвал французский, немецкий, английский, польский.
– И два родных языка – русский и сербский.
– С последнего и следовало начинать.
– Начинать, – ответил я, – следовало бы все-таки с русского, а уж потом можно упомянуть сербский, освоенный мною еще с пеленок в разговорах с матерью.
Полковник представился по фамилии – Сватов. И после этого присел подле, коснувшись меня своими коленями. Он сказал:
– С такой внешностью надо бы играть в театре Бонапарта, который в молодости был чем-то похож на вас.
Это меня даже рассмешило:
– Скорее уж не Бонапарт на меня, а я похож на Бонапарта.
– Допустим, – согласился Сватов, переглянувшись с моим прежним собеседником. Уже вечерело, и за окнами кабинета виделись золотые огни царственного Петербурга. – А сейчас, – сказал Сватов, – вы должны откровенно поведать нам о своих отношениях с Драгутином Дмитриевичем.
– Аписом?– переспросил я, удивленный.
– Да. Только просим вас не утаивать свое участие в событиях третьего года, когда конак остался без Обреновичей.
Я откровенно рассказал обо всем:
– Можете верить, что в заговоре офицеров Дунайской дивизии я оказался случайной фигурой и мною двигало не столько желание перемен на королевском престоле в конаке Белграда, сколько желание найти следы матери в том же Белграде.
– У вашей матери были причины покинуть отца?
– Я не желаю вникать в интимные отношения между родителями. В подобных вопросах лучше не знать истины. Но мое мнение таково, что если женщина покинула мужа, то, надо полагать, виноват более жены муж…
Говоря так, я разволновался. Сватов сказал:
– Вы не потеряли надежды отыскать ее следы?
– Пока еще нет.
Сватов размял в пепельнице окурок папиросы.
– Мы… тоже! – вдруг сказал он. – Догадываясь, что эта тема обязательно возникнет в нашей беседе, мы заранее опросили русских консулов за границей, покопались в своих архивах, но все наши поиски пока остались безрезультатны. Если вам будет угодно, мы эти поиски еще продолжим.
– Премного буду обязан.
– Благодарить рановато, – хмуро отозвался Сватов. – Давайте сразу перейдем к делу. Вопрос с вакансией при Генеральном штабе, наверное, вскоре решится, а сейчас… Сейчас где бы вы хотели служить – в старой или в молодой гвардии?
Предложение было лестным. Я ответил, что старая гвардия, такие ее полки, как Семеновский, Преображенский, Измайловский и прочие, имеют дорогостоящие амбиции:
– Надо иметь собственный выезд или нанимать только «лихача» на резиновых шинах. В театре обязательно занимать кресла между пятым и десятым рядами, а другие места в партере для старогвардейца считаются уже «неприличными». Такая служба для меня просто не по карману! Так что лучше уж в молодой гвардии, где нет таких традиционных условностей.
Сватов предложил мне послужить в лейб-гвардии стрелковом батальоне, квартировавшем в Ораниенбауме:
– Такие люди беднее и проще, собрались одни трезвенники, деньги тратят на пополнение библиотеки батальона. А вам, учившемуся стрелять у буров, как раз место в компании наших Вильгельмов Телей… Ну как?
– Я не возражаю, господин полковник, но не могу сделать правильных выводов из нашей беседы, – сказал я.
– Могли бы и догадаться. Мы люди занятые и просто так не стали бы отзывать вас из Оренбурга, чтобы поболтать с вами. Разведывательный отдел Генерального штаба заинтересовался именно теми вашими качествами, кои могут быть удобны для ведения агентурной разведки внутри тех государств, которые в случае войны окажутся врагами России… Догадываетесь?
– Конечно.
– Только не старайтесь драматизировать свое положение, – продолжал Сватов. – Ваше согласие мы не станем вырывать из вас раскаленными клещами. Пусть совесть русского патриота подскажет вам, где вы нужнее всего сегодня: или опять причесывать кадетов Неплюевского корпуса, или забраться туда, куда Макар телят не гонял. А пока постреляйте себе в удовольствие. Наш разговор будет иметь продолжение…
Я ушел домой, встревоженный, даже ошеломленный. Возникали сомнения: готов ли я? достаточно ли умен? хватит ли мне сил? Наверное, всегда останется щепетильный вопрос, как относиться к разведке – или это вид искусства, вроде актерского, где все построено на эмоциях и перевоплощениях, или это подобие точной науки, как было в случае с химиком Менделеевым? Скорее всего, думалось мне, разведка – это совмещение эмоциональных и умственных качеств человека, а ценность агента разведки возрастает по мере его любви к родине…
– Где ты был? – спросил меня отец.
– Хлопотал, чтобы меня перевели в гвардию.
– Для этого, сын мой, надо иметь большие связи.
– Очевидно, они у меня нашлись…
