– Нет, этот яд не из моего арсенала, инспектор. Я питаю
слабость к кураре.
[64]
– Кураре вводится в кровь, мистер Рестарик. А не в
желудок.
– Познания полиции поистине безграничны, – с
искренним восхищением сказал Алекс.
Инспектор Карри искоса бросил внимательный взгляд на
молодого человека. Он отметил слегка заостренные уши, неанглийский,
монгольский, тип лица и глаза, в которых искрилась смешинка. По лицу Алекса
Рестарика трудно было угадать его мысли. Сатир
[65]
или фавн
[66]
. Немного раскормленный фавн, вдруг подумал инспектор Карри, и
от этой мысли ему стало неприятно.
Плутоват и неглуп – вот как бы он определил Алекса
Рестарика. Умнее своего брата. Мать у них была русская, так он слышал.
«Русские» были для инспектора Карри тем же, чем был Бони
[67]
в
начале девятнадцатого века или гунны
[68]
в середине двадцатого.
Все, имевшее отношение к России, по мнению инспектора Карри, было чем-то
скверным. Если Алекс Рестарик убил Гулбрандсена, этому есть вполне удовлетворительное
объяснение. К сожалению, инспектор Карри вовсе не был убежден, что убил он.
Констебль Доджет наконец отдышался и заговорил:
– Я подергал занавески, как вы приказали, сэр, –
сказал он. – Потом сосчитал до тридцати. А на занавесях, вверху, один
крючок оторван. Они неплотно сходятся. Значит, снаружи можно видеть в комнате
свет.
Инспектор Карри спросил Алекса:
– Вы не заметили вчера, был ли в том окне свет?
– Я вообще не мог видеть дом из-за тумана. Об этом я
уже говорил вам.
– Туман не всегда бывает сплошной. Иногда он
рассеивается – то здесь, то там…
– Но не настолько, чтобы я мог видеть дом. Его
центральную часть. А гимнастический зал, рядом с ним, виднелся сквозь туман,
точно призрак. Получалась полная иллюзия портовых пакгаузов
[69]
.
Я уже говорил вам, что ставлю балет «Ночи в порту»?
– Да, говорили, – подтвердил инспектор.
– Привыкаешь, понимаете ли, всюду видеть декорации, а
не существующую реальность.
– Возможно. Но ведь и декорации вещь вполне реальная,
не правда ли, мистер Рестарик?
– Я не совсем понимаю вас, инспектор.
– Они делаются из чего-то материального – холста,
дерева, красок, картона… Иллюзия создается глазами зрителя, а не собственно
самой декорацией. Сама декорация вполне реальна, не важно, в какой части сцены
она расположена.
Алекс воззрился на инспектора.
– Очень мудрое замечание, инспектор. Оно подало мне
мысль…
– Для еще одного балета?
– Нет, не для балета… Боже! Неужели все мы были так
недогадливы?
3
Инспектор и констебль Доджет пошли к дому напрямик – по
газонам. Ищут следы, подумал Алекс. Но он ошибался. Следы они искали еще ранним
утром, хотя и безуспешно, потому что в два часа пополуночи прошел сильный
дождь. Алекс медленно шагал по аллее, обдумывая возможности пришедшей ему в
голову с подачи инспектора идеи.
От этого занятия его отвлекло появление Джины, которая
спускалась к озеру. Дом стоял на некотором возвышении, и от него шел к озеру
пологий спуск, обсаженный рододендронами и другими кустами. Алекс сбежал по
дорожке и подошел к Джине.
– Если бы можно было как-то заслонить это викторианское
чудище, получилось бы великолепное Лебединое озеро. И ты, Джина, в роли Одетты.
Впрочем, ты больше похожа на Одилию
[70]
. Жестокая, своенравная.
И совершенно неспособная на милосердие и сострадание. Ты очень-очень
женственна, милая Джина.
– А ты очень-очень ехидный, милый Алекс.
– Потому что я тебя вижу насквозь? Можешь наслаждаться
своей неотразимостью, Джина. Ты всех нас пришпилила к своей юбке. Меня, Стивена
и своего простодушного мужа.
– Не болтай глупостей.
– О нет! Стивен в тебя влюблен, и я в тебя влюблен, а
твой муж жестоко страдает. Чего еще может желать женщина?
Джина посмотрела на него и засмеялась.
Алекс энергично кивнул головой.
– Но, к счастью, ты прямолинейна. Это итальянская
кровь. Ты не скрываешь, что тебе хочется внушать любовь, и не притворяешься,
будто жалеешь своих поклонников. Ведь тебе нравится влюблять в себя, жестокая
Джина. Пусть это будет даже такое ничтожество, как Эдгар Лоусон?
Джина взглянула ему в глаза и сказала очень серьезно:
– Любовь, как ты знаешь, не слишком долго длится. И
женщинам вообще труднее в жизни, чем мужчинам. Они более уязвимы. Они рожают
детей, и дети для них самое главное. Как только увядает их красота, мужчины уже
не любят их. Они им изменяют. Они их покидают. Отодвигают в сторону. Я не
осуждаю мужчин. Я сама поступала бы так же. Не люблю старых, уродливых,
больных, тех, кто ноет и жалуется на свои беды, или таких нелепых, как Эдгар,
который строит из себя бог весть кого. Ты говоришь, я жестокая? Мы живем в
жестоком мире! Когда-нибудь он будет жесток и ко мне. А сейчас я молода, хороша
и привлекательна. – Она сверкнула своей особенной, солнечной, теплой
улыбкой. – Да, Алекс, мне это нравится. А почему бы нет?
– Действительно, почему бы нет? – сказал
Алекс. – Но мне все-таки хотелось бы знать, что у тебя на уме. За кого
выйдешь замуж – за Стивена или за меня?
– Я замужем за Уолли.
